Искусство принадлежать

      Дни тянулись, сливаясь в одно бесконечное, беззвучное полотно. Комната Алисы превратилась в роскошную камеру-одиночку. Дверь не открывалась, кроме как для того, чтобы безмолвная Мария принесла поднос с едой — простой, пресной, лишенной былой изысканности: овсяная каша, вареная курица, вода.       Алиса принимала это с тем же каменным спокойствием. Она ела, спала, часами сидела у окна, глядя на сменяющие друг друга день и ночь. Ее молчание стало ее крепостью, ее последним бастионом. Она не пыталась стучать, не пыталась привлечь внимание. Она просто была. И это сводило Викторию с ума.       На третий день такого заточения дверь открылась резче обычного. На пороге стояла Виктория. Она была в своем деловом костюме, но ее безупречный вид слегка портила легкая тень под глазами. Она ждала. Ждала слез, мольбы, признания поражения. Она получила лишь спокойный, пустой взгляд Алисы, поднявшей на нее глаза с пола, где она сидела, склонив голову на колени.       — Ну что? — голос Виктории прозвучал резко, сорвавшись на высокой ноте. Она пыталась вернуть себе контроль, вложив в слова всю свою ледяную мощь. — Не надоело играть в молчанку? Готова извиниться за свое невыносимое поведение?       Алиса медленно покачала головой. Ни да, ни нет. Просто отрицание. Ее губы были сжаты.       Это молчаливое отрицание стало последней каплей. Холодная ярость, которую Виктория сдерживала все эти дни, прорвалась наружу.       — Так! — она сделала резкий шаг вперед. — Значит, так? Ты решила доказать мне свою силу воли? У меня для тебя новость, девочка. Твоя воля принадлежит мне! Вся! Без остатка!       Она метнулась к гардеробной, рывком распахнула дверь и стала срывать с вешалок платья, блузки, все те дорогие вещи, которые когда-то выбирала с такой тщательностью.       — Хочешь быть аскетом? Хочешь показать, что тебе ничего не нужно? Получи! — Она швыряла одежду на пол, в беспорядке, пачкая шелк и кашемир. — Будешь сидеть здесь! И радоваться, что я вообще кормлю тебя! Завтрака не будет! Не заслужила! Может быть, голод поможет тебе образумиться!       Совершив этот опустошительный набег, она вышла, громко захлопнув дверь. Ключ в замке повернулся с особенно громким, зловещим щелчком.       Алиса не пошевелилась. Она смотрела на груду смятых, прекрасных тканей на полу. И впервые за все дни заточения что-то в ней дрогнуло. Не страх, не гнев. А глубокая, всепоглощающая усталость. И физическая слабость, которая вдруг накатила на нее волной.       Она не поужинала. Легла спать рано, зарывшись под одеяло. Ей было холодно. Невыносимо холодно, несмотря на тепло в комнате. Она замерзала изнутри. Ночью ее стало бить в ознобе. Она вся горела, ее бросало то в жар, то в холод. Горло саднило так, будто его скоблили наждаком. Она пыталась пить воду, но глотать было мучительно больно. Она провела ночь в полудреме, в лихорадочном бреду, вся промокшая от пота. Утром, как и было обещано, никто не пришел. Жажда и жар стали невыносимыми. Она слабо всхлипывая от бессилия и боли. Слезы текли по ее пылающим щекам сами собой, тихо, беззвучно. Она плакала не от обиды. Она плакала от того, что ей было физически невыносимо плохо. Она лишилась голоса — лишь хриплый, сиплый звук вырывался из ее пересохшего горла при попытке позвать на помощь, в которой она уже и не надеялась.       В обед дверь открылась. Вошла Мария с подносом. Она бросила беглый, привычно отрешенный взгляд на кровать, увидела спящую, по ее мнению, фигуру под одеялом, оставила еду на столе и так же бесшумно удалилась.       Алиса не спала. Она лежала с закрытыми глазами, вся в огне, не в силах пошевелиться, чтобы попить или хотя бы позвать ее. Отчаяние охватило ее с новой силой. Она умирала здесь, в этой роскошной клетке, и никто даже не заметит.       Вечером Мария пришла снова, чтобы забрать нетронутый обед и принести ужин. Она уже повернулась было к выходу, но ее взгляд снова упал на кровать. Что-то было не так. Поза была неестественной. И дыхание... оно было слышно даже издалека — хриплое, прерывистое, частое.       Осторожно, нарушая строжайший запрет, Мария подошла ближе. Она наклонилась и прикоснулась тыльной стороной ладони ко лбу Алисы. Кожа обжигала. Мария вздрогнула и отшатнулась. Она посмотрела на заплаканное, раскрасневшееся лицо, на сухие, потрескавшиеся губы.       Лицо горничной, обычно бесстрастное, исказилось гримасой неподдельной тревоги. Она выскочила из комнаты и почти бегом помчалась к кабинету хозяйки.       Виктория сидела за столом, пытаясь работать, но ее мысли были хаотичны и злы. Она вздрогнула, когда дверь распахнулась без стука.       — Что такое? — ее голос прозвучал как удар хлыста. — Разве я учила вас входить без разрешения!       — Виктория Сергеевна... простите... но... с барышней... — Мария задыхалась, пытаясь выговорить слова.       — Что с ней? Опять дуется? Пусть подавится своим упрямством! — Виктория резко отодвинула стул, готовая излить на горничную всю свою ярость.       — Нет! Она... она вся горит! Не дышит почти! Лицо красное, плачет, не говорит... Я думаю, у нее жар сильный! Очень сильный!       Сначала на лице Виктории вспыхнуло чистое, неконтролируемое раздражение. Еще одна уловка? Новый способ манипуляции?       — Не выдумывайте! — отрезала она. — Она просто пытается...       Но она посмотрела на перепуганное, искреннее лицо Марии. Та не лгала. Идиотская, животная тревога слуги была настоящей. И тогда гнев Виктории сменился чем-то другим. Не беспокойством — Виктория Вольская не беспокоилась о других. Но холодной, рациональной паникой коллекционера, видящего, как его самый ценный экспонат трескается и портится на глазах.       Она резко поднялась, с такой силой, что стул грохнулся на пол.       — Что? — она сама не заметила, как ее голос сдавленно опустился до шепота. — Что с ней?       Не дожидаясь ответа, она стремительно вышла из-за стола и почти побежала по коридору. Она влетела в комнату Алисы. И увидела лежащую в неестественной позе девушку, всю взмокшую, с лихорадочным румянцем на щеках. Ее дыхание было хриплым, свистящим. Она бредила, беззвучно шевеля губами.       Виктория замерла. Весь ее гнев, все ее манипуляции, вся ее игра во власть — все это вдруг показалось бесконечно мелким и ничтожным перед лицом простой, физической немощи. Она медленно подошла к кровати и, не думая о последствиях, прикоснулась ко лбу Алисы. Тот же обжигающий жар. Она резко одернула руку, будто ее укусили.       — Дура... — прошептала она, но в ее голосе уже не было злости. Была какая-то странная, сдавленная ярость, обращенная не на Алису, а на ситуацию, вышедшую из-под контроля. — Совсем дура... доигралась.       Она обернулась к перепуганной Марии, и ее голос снова стал властным, но теперь в нем звучала не злоба, а энергия действия.       — Немедленно вызовите доктора Иванова, чтобы был здесь через пятнадцать минут. Приготовьте чистую пижаму, простыни, таз с прохладной водой и полотенца. Быстро!       Мария кивнула и выбежала из комнаты.       Виктория осталась одна с горящей в жару Алисой. Она смотрела на нее, и ее идеальное, холодное лицо впервые за долгое время выражало нечто человеческое — растерянность, досаду и смутную, непонятную ей самой тревогу. Ее вещь ломалась. И она понимала, что виновата в этом только она одна.       Комната наполнилась суетой, странной и чужеродной для этого безупречного пространства. Виктория металась между кроватью и дверью, ее холодная эффективность дала трещину. Она срывала с Алисы мокрую от пота одежду, ее пальцы, обычно такие точные, дрожали.       — Дурочка... глупая, упрямая дурёха... — шипела она сквозь зубы, не обращаясь ни к кому конкретно, пытаясь заглушить собственную панику. — Доигралась до ангины... Вылечу тебя... а потом устрою тебе такую порку, что месяц сидеть не сможешь... Будешь знать, как болеть без моего разрешения...       Но в этих угрозах не было прежней силы. Они звучали как заученная мантра, ритуал, чтобы вернуть ощущение контроля. Алиса не слышала их. Она металась в полубреду, и по ее горящим щекам текли беззвучные слезы — реакция на физическую боль, которую не могло сдержать даже ее глухое отчаяние.       Виктория видела эти слезы и отводила взгляд, будто они жгли ее. Она пыталась протереть лицо Алисы влажным полотенцем, но движение ее руки было резким, почти грубым от внутреннего напряжения.       Ровно через пятнадцать минут, как и было приказано, в дверь без стука вошел мужчина. Высокий, спортивный, с усталым, умным лицом и сумкой в руке. Максим. Не «доктор Иванов», а просто Макс. Он был одним из очень немногих, кто мог позволить себе такое обращение.       Одним взглядом он оценил обстановку: растрепанная Виктория, плачущая в жару девушка, напряженная атмосфера в комнате. Он не стал ничего спрашивать.       — Воды, полотенце, — бросил он Виктории деловым тоном, скидывая пиджак и подходя к кровати.       Его появление внесло столь необходимую порцию профессионализма. Он быстро осмотрел Алису, измерил температуру, заглянул в горло. Его движения были уверенными, спокойными.       — Гнойная ангина. Температура под сорок. На грани обезвоживания, — констатировал он, доставая из сумки шприц и ампулу.       Виктория, замершая у изголовья, сжала руки в кулаки.       — Сделай что-нибудь.       Макс молча сделал укол в ягодицу Алисе. Та слабо вскрикнула от неожиданной боли — первый звук, который она издала за много часов. Потом он вколол ей что-то еще поддерживающее.       — Теперь нужно отпаивать. По чайной ложке воды каждые пять минут. И холодные компрессы на лоб и пах, чтобы сбить жар. Антибиотики — с завтрашнего дня, схему напишу.       Он распаковал капельницу. Виктория наблюдала, как игла входит в вену на руке Алисы, и ее собственное лицо на мгновение исказилось гримасой почти что... боли. Она ненавидела признаки слабости. В себе и в других.       Когда капельница была установлена, а Алиса, под действием укола, погрузилась в тяжелый, но уже не такой беспокойный сон, Макс вытер руки и повернулся к Виктории.       — Мария, — кивнул он горничной, — посидите с ней. Следите за капельницей. Будет просыпаться — поите.       Когда Мария осталась с Алисой, Макс взял Викторию под локоть — жест фамильярный, но не допускающий возражений.       — Пойдем. Налей мне коньяка. А тебе, может, тоже чего-нибудь вколоть? Успокоительное? А то ты вся трясешься.       Она испепелила его взглядом, полным такой ярости, что любой другой бы отпрянул.       — Не смей так со мной разговаривать. И не трогай меня.       Но он не отпустил ее. Он знал ее слишком давно. С тех самых пор, когда она была не всесильной Вольской, а голодной, злой девочкой с окраины, которая дралась за свою жизнь, цепляясь зубами и ногтями. Он был тем, кто зашивал ее порезанные руки и скрывал следы побоев. Он был ее прошлым, которое она ненавидела, но не могла уничтожить.       Он практически втолкнул ее в кабинет, закрыл дверь и налил два коньяка, один из которых сунул ей в руку.       — Пей. И дыши глубже. Или хоть выдохни, в конце концов.       Она отпила большой глоток, не чувствуя вкуса. Рука действительно дрожала.       — Она...она сама виновата! — выдохнула она, и это прозвучало по-детски беспомощно. — Устроила истерику! Молчала! Я... я просто...       — Ты просто заперла ее в четырех стенах, когда та заболела, — холодно закончил за нее Макс. — Блестяще, Викусь. Как всегда.       Она вздрогнула от этого старого сокращения.       — Не называй меня так! И не тебе меня судить! Она... она должна была понять!       — Понять что? — Макс прислонился к столу, изучая ее. — Что ты — сумасшедшая властная стерва, которая может замучить человека до болезни, если он не улыбается тебе достаточно красиво?       Виктория замерла, бокал в ее руке затрещал по швам.       — Выйди. Немедленно.       — Нет, — он остался на месте. — Я уже давно вышел из того возраста, когда ты могла мной командовать. Я здесь как врач. И как друг. Хотя черт его знает, зачем я тебя еще другом считаю.       Он допил свой коньяк и поставил бокал.       — Что ты с ней делаешь, Викусь?       — Она моя! — выкрикнула Виктория, и в ее голосе прозвучала неподдельная, животная страсть. — Я ее купила! Она принадлежит мне! И я сделаю из нее то, что захочу!       — Она не картина, не мебель! Она живой человек! Ты что, совсем рехнулась? Ты же почти погубила ее!       — Ничего подобного! Я... я даю ей все! Все, о чем можно мечтать! А она... она неблагодарная...       Макс смотрел на нее со странной смесью жалости и отвращения.       — Ты слышишь себя? Ты говоришь как патологический собственник. Или как... — он запнулся, подбирая слова, — ...как та твоя мамаша, которая тебя в детстве...       Она двинулась с места. Быстро, как змея. И ударила его по лицу. Резко, со всей силы. Звук шлепка оглушительно прозвучал в тишине кабинета.       Макс медленно провел рукой по щеке. На его лице не было ни гнева, ни удивления.       — Ну вот. Бей тех, кто говорит правду.       Она тяжело дышала, отступив назад, вся напряженная, как струна.       — Никто...никто не смеет говорить со мной так! Никто!       — Кроме меня, — спокойно парировал он. — Потому что я единственный, кто помнит тебя настоящей. До того, как ты надела эту королевскую корону из дерьма и стали.       Он подошел к ней снова, но на этот раз не касаясь.       — Она умрет, если ты продолжишь в том же духе. Физически или морально. Но умрет. Ты этого хочешь? Убить свою новую... что она тебе? Куклу? Игрушку?       Виктория отвернулась, сжав виски пальцами. Ее уверенность, ее гнев — все куда-то ушло, оставив лишь пустоту и смутный, непонятный ей страх.       — Уйди, Макс. Просто уйди.       — Хорошо. — Он вздохнул. — Схему лечения оставлю на столе. Вызывай, если станет хуже. Но, Викусь... — он на мгновение задержался в дверях, — ...побереги ее. А то потом будет слишком поздно. Как всегда.       Он вышел, оставив ее одну в огромном, тихом кабинете. Она осталась стоять посреди комнаты, сжав кулаки, пытаясь загнать обратно дрожь, которая снова начала пробиваться наружу. Она подошла к бару и с силой швырнула свой бокал в камин. Хрусталь разбился с оглушительным треском.       — Сволочь... — прошипела она в пустоту. — Все они сволочи...       Но она говорила не о Максе. И не об Алисе. Она говорила о себе. О том хаосе, который бушевал у нее внутри и который она так тщательно скрывала под маской абсолютной власти. И этот хаос впервые за долгие годы вышел из-под контроля, приняв форму горящей в лихорадке девушки в комнате наверху. Она не хотела ее убивать. Она хотела... чего? Она сама уже не знала. И это незнание пугало ее больше всего.       Тишина в кабинете после ухода Макса была оглушительной. Разбитый хрусталь в камине казался метафорой всего, что происходило вокруг — идеальный фасад дал трещину. Виктория стояла, опершись руками о тяжелый дубовый стол, и пыталась загнать обратно дрожь, подкатывающую к горлу. Она не плакала. Виктория Вольская не плачет! Она сжимала зубы до хруста, пока волна гнева, стыда и непонятной, щемящей тревоги не отступала, оставляя после себя ледяную, знакомую пустоту.       — Сволочь, — снова прошептала она, на этот раз уже без злости. С констатацией.       Она выпрямилась, поправила идеально гладкий волос, хотя никто не видел. Маска должна была быть на месте. Всегда. Она подошла к столу, взяла оставленную Максом схему лечения — аккуратно написанные на листе бумаги рекомендации. Ее взгляд скользнул по словам «антибиотики», «постельный режим», «обильное питье». Все это казалось таким приземленным, таким биологическим. Таким... человеческим.       Она сложила лист с резким движением и сунула его в карман. Потом вышла из кабинета. Ее шаги по коридору были быстрыми и четкими, но в них не было прежней уверенности. Она шла не как хозяйка, идущая проверить свою собственность. Она шла как... как кто-то другой. Она остановилась у двери в комнату Алисы, прислушалась. Тишина. Она мягко толкнула дверь.       Мария сидела в кресле у кровати, внимательно следя за капельницей. Она вздрогнула и вскочила при виде Виктории.       — Виктория Сергеевна...она спит. Температура, кажется, немного спала.       Виктория молча кивнула, подошла к кровати и посмотрела на Алису. Та действительно спала, ее дыхание стало менее хриплым, но все еще тяжелым. Лоб был влажным, волосы прилипли к вискам. Она выглядела хрупкой, разбитой и... беззащитной. Совсем не той строптивой, молчаливой противницей, что довела Викторию до белого каления.       — Идите, — тихо сказала Виктория горничной, не отрывая взгляда от Алисы. — Я сама посижу с ней.       Мария с легким недоумением, но безропотно кивнула и вышла, бесшумно закрыв дверь.       Виктория осталась одна. Она медленно опустилась в кресло, с которого поднялась горничная. Оно было еще теплым. Она смотрела на Алису, на бледное, исхудавшее за эти дни лицо, на синеву под глазами. На тонкую, почти прозрачную кожу на запястьях, где выступали вены.       Она не чувствовала гнева. Не чувствовала желания наказать. Она чувствовала... ответственность. Тяжелую, свинцовую ответственность за то, что случилось. И это чувство было для нее новым и крайне неприятным.       Она взяла со столика влажное полотенце и, движениями неловкими, непривычно осторожными, протерла лоб Алисы, затем шею. Кожа все еще была горячей, но уже не обжигала.       Алиса что-то прошептала во сне, повернулась на бок и слабо застонала от боли в горле. Звук был жалким, детским.       Виктория замерла, полотенце в ее руке застыло в воздухе. Что-то в этом стоне кольнуло ее глубже, чем любые слова Макса. Это была не манипуляция. Это была настоящая, физическая боль. Боль, которую она причинила.       — Тихо... — неожиданно для самой себя прошептала она. Голос ее звучал непривычно хрипло. — Тихо, все хорошо.       Она снова принялась вытирать лицо Алисы, и на этот раз ее движения стали мягче, почти... нежными. Она делала то, что делала Мария, но это выглядело иначе. Это было не исполнение долга. Это было нечто... искупительное.       Ночь тянулась медленно. Виктория не уходила. Она меняла компрессы, проверяла капельницу, поправляла одеяло. Она не читала, не смотрела в телефон. Она просто сидела и смотрела, как спит Алиса. В голове у нее проносились обрывки фраз Макса. «...как та твоя мамаша...»       Она резко встряхнула головой, отгоняя воспоминания. Нет. Она не такая. Она никогда не будет такой. Она... она создает совершенство. Она дает все лучшее. Но глядя на больную, беспомощную девушку, в этих оправданиях была зияющая дыра.       Под утро Алиса стала метаться сильнее, ее начало бить в ознобе. Виктория, уже почти дремавшая в кресле, вскочила. Она накрыла ее вторым одеялом, но это не помогало. Алиса стонала, ее зубы стучали.       И тогда Виктория, после мгновения колебания, легла рядом с ней на кровать. Осторожно, стараясь не задеть капельницу, она притянула горячее, дрожащее тело к себе, обняла его. Она прижала Алису к своей груди, гладя ее мокрые волосы, шепча что-то бессвязное — то ли угрозы, то ли утешения, то ли извинения, которые не могла произнести вслух.       — Тихо... глупая... все пройдет... я же сказала... никуда я тебя не пущу... моя...       Алиса, в своем бреду, казалось, почувствовала тепло и перестала метаться. Ее дыхание стало ровнее. Она прижалась к Виктории, как к спасительной скале в бушующем море лихорадки.       Так их и застал рассвет. Виктория, не спавшая всю ночь, в помятой шелковой блузке, обнимающая свою больную пленницу. Она лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок, чувствуя, как жар Алисы постепенно спадает, а ее собственное сердце бьется в странном, непривычном ритме.       Когда в комнату вошла Мария с очередным антибиотиком, она застыла на пороге, увидев эту картину. Ее глаза округлились.       Виктория резко, почти грубо отстранилась, как будто ее поймали на преступлении. Она встала с кровати, отряхнулась, ее лицо снова стало маской холодного величия.       — Температура спала. Дай ей лекарство и принеси бульон. Не жирный.       — Слушаюсь, Виктория Сергеевна, — Мария опустила глаза, стараясь не выдать своего изумления.       Виктория вышла из комнаты, не оглядываясь. Но по пути в свой кабинет она остановилась, прислонилась лбом к холодной стене и закрыла глаза. На ее идеально скроенных брюках осталось мокрое пятно от пота Алисы. А в памяти — ощущение хрупкого, горячего тела в ее руках и тот жалобный, детский стон. Она не чувствовала себя победительницей. Она чувствовала себя... уставшей. И очень, очень одинокой.       В своей комнате Алиса открыла глаза. Сознание было затуманенным, тело ломило, но жар действительно спал. И в памяти осталось смутное, обрывчатое воспоминание. Тепло. Кто-то держал ее. Кто-то гладил по голове. Кто-то шептал... Она посмотрела на пустое кресло у кровати. И на дверь, которая была уже не заперта на ключ.