Искусство принадлежать

      Следующие несколько дней в особняке прошли под знаком странного, натянутого перемирия. Физическая угроза миновала, но атмосфера была отнюдь не прежней.       Алиса выздоравливала. Слабость еще давала о себе знать, голос возвращался медленно, хриплым шепотом, но температура спала, и ужасная ломота в теле отступила. Ей снова приносили еду — уже не пресную овсянку, а легкие бульоны, фруктовые пюре, травяные чаи с медом. Книги не вернули, но дверь в комнату больше не запирали.       Самым большим потрясением для Алисы было не это. Самым большим потрясением была Виктория.       Она приходила каждый день. Ненадолго. Молча. Она не пыталась заговорить, не требовала ответов. Она просто стояла на пороге, смотрела на Алису оценивающим, чуть отрешенным взглядом, как будто, проверяя сохранность ценного актива, и уходила. Иногда она приносила с собой что-то: новую, очень дорогую акварельную бумагу ручной работы, книгу по анатомии для художников с пометками на полях. Она клала это на стул у двери, не произнося ни слова, и удалялась.       Это было пугающе. Гораздо пугающее, чем ее гнев. Эта тихая, сосредоточенная внимательность была похожа на затишье перед бурей. Алиса ждала подвоха, новой ловушки, но ничего не происходило. Только это ежедневное молчаливое наблюдение.       Однажды Виктория вошла, когда Алиса, сидя у окна, пыталась делать легкие наброски карандашом, который она нашла в ящике трюмо. Она не подняла головы, чувствуя на себе ее тяжелый взгляд. Виктория постояла минуту, потом резко развернулась и вышла. Через полчаса Мария принесла и молча поставила на стол коробку с профессиональными карандашами разных мягкостей, ластиками-клячами и точилкой.       Алиса не сказала «спасибо». Она просто смотрела на коробку, чувствуя, как внутри все сжимается от непонимания. Ее тактика молчаливого сопротивления была украдена и использована против нее. Виктория сама установила эти правила — правила безмолвной заботы-владения. И Алиса не знала, как на это реагировать.       Виктория тем временем пыталась вернуть себе контроль над собой. Она снова погрузилась в работу, проводила встречи, отдавала распоряжения. Но что-то было не так. Она стала более резкой с прислугой, ее знаменитое самообладание давало сбои. Однажды она устроила разнос повару из-за слегка пересоленного супа — чего с ней никогда не случалось.       Она часто уединялась в кабинете, но не работала, а стояла у окна, смотря в парк и бесцельно проводя пальцем по холодному стеклу. Воспоминание о той ночи — о том, как она держала в руках горящее, беспомощное тело — не отпускало ее. Оно было проявлением слабости, и она ненавидела слабость. Но оно же было... чем-то еще. Каким-то глубинным, животным инстинктом, который она в себе не признавала.       Макс звонил пару раз, проверяя состояние пациентки. Их разговоры были краткими и напряженными.       — Ну что? Выжила? — спрашивал он с ядовитой небрежностью.       — Выжила, — отвечала Виктория. — Не твоя забота.       — Еще как моя. Я не хочу иметь дело с трупом. Опять.       Он бросал трубку, а Виктория еще долго сидела, сжимая в руке телефон, пока костяшки пальцев не белели.       Она пыталась вернуться к старой модели поведения. Как-то раз за завтраком, когда Алиса уже могла выходить в столовую (ее место теперь было накрыто всегда), Виктория попыталась завести светскую беседу.       — Погода сегодня отвратительная. Весна совсем затянулась.       Алиса подняла на нее глаза. Взгляд был все таким же пустым, стеклянным. Она не ответила. Просто отодвинула тарелку с недоеденной кашей и молча вышла из-за стола.       Виктория не стала ее останавливать. Она сидела одна, сжав в руке ложку, и смотрела на пустое место напротив. Пощечина молчанием была больнее, чем та, что она отвесила Максу.       Вечером того же дня она пришла в комнату к Алисе. Та сидела в кресле, укутавшись в плед, и смотрела в окно. Она не обернулась.       Виктория остановилась посреди комнаты. Впервые за долгое время она не знала, что делать. Ее арсенал был исчерпан: гнев не работал, подкуп был проигнорирован, молчаливая забота не вызывала ответной реакции.       — Алиса, — сказала она, и ее голос прозвучал неожиданно тихо, без привычной металлической нотки. — Это не может продолжаться вечно.       Алиса не пошевелилась.       — Я... — Виктория запнулась, подбирая слова, которые никогда не была вынуждена подбирать. — Я не хотела, чтобы ты заболела.       Это была самая близкая к извинению фраза, на которую она была способна.       Алиса медленно обернулась. Ее лицо было бледным, исхудавшим. Но в глазах, впервые за много дней, была не пустота, а усталая, бездонная печаль.       — Что вы хотите от меня, Виктория Сергеевна? — ее голос был тихим, хриплым шепотом. — Вы забрали все. Даже мое молчание вам не нужно. Что еще осталось?       Виктория замерла. Вопрос повис в воздухе, прямой и неудобный. Она хотела, чтобы Алиса была ее вещью, ее прекрасной, послушной куклой. Но кукла сломалась, и чинить ее оказалось мучительно сложно.       — Я хочу... — она начала и остановилась. Чего она хотела? Чтобы все вернулось к тому, как было до ее срыва? Чтобы Алиса снова улыбалась ей за завтраком и с благодарностью принимала ее «заботу»? Она понимала, что это невозможно. Почва под ногами сдвинулась, и прежние правила игры больше не работали. — Я хочу, чтобы ты выздоровела, — наконец выдохнула она, и это прозвучало почти искренне. — Она развернулась и быстро вышла из комнаты, не в силах выдержать этот усталый, печальный взгляд.       Алиса снова повернулась к окну. На ее глаза навернулись слезы — первые слезы, не вызванные физической болью. Слезы от безысходности и странной, горькой жалости — к себе, и, как ни парадоксально, к той женщине, которая, казалось, обладала всем, но не могла получить единственное, чего хотела — ее добровольного, безоговорочного подчинения.       Война не закончилась. Она просто перешла в новую, неизведанную фазу. И ни одна из них не знала, какими будут ее правила.       

***

      Июнь за окном был серым и плачущим. Холодный дождь стучал по стеклу панорамных окон, за которыми простирался мокрый, неприветливый парк. Зелень казалась унылой, почти траурной. Лето не наступало, застряв в хмурой, бесконечной весне.       Алиса сидела на своем привычном месте у окна, завернувшись в мягкий кашемировый плед. Ей уже давно вернули все ее вещи — и книги, и телефон, и доступ в мастерскую. Но желание пользоваться ими куда-то ушло. Она механически выполняла распорядок дня: завтрак, обед, ужин. Иногда она брала в руки книгу, но слова расплывались перед глазами, не долетая до сознания. Она привыкла к скуке. Она срослась с ней, как с гипсом.       Одиночество стало физическим ощущением — тяжелым, холодным камнем в груди. Особняк был полон людей, но они были тенями, бесшумно скользящими по коридорам, избегающими ее взгляда. Даже Мария, единственный человек, чье прикосновение не было болезненным, теперь ограничивалась лишь кратким «доброе утро» и «все ли в порядке?».       Виктория... Виктория была везде и нигде. Она присутствовала за завтраком, молчаливая и недосягаемая. Ее взгляд, скользящий по Алисе, был лишен прежней оценивающей страсти. Он был... пустым. Она добилась своего — Алиса была сломлена, послушна, предсказуема. И, похоже, это окончательно наскучило ей.       Именно это оскорбляло больше всего. Не жестокость, не унижения. А это равнодушие. Эта тихая, вежливая отстраненность была последней каплей. Алиса была не вещью, не игрушкой. Она была пустым местом. Невидимой девушкой в золотой клетке.       В тот вечер Виктория пришла в ее комнату, как обычно, перед сном. Ритуал без смысла. Она остановилась на пороге, окинула комнату беглым взглядом, убедилась, что все на месте, что ее ценное имущество в порядке.       — Нужно ли тебе что-нибудь? — спросила она своим новым, ровным, безжизненным голосом.       Алиса сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, и смотрела, как по нему стекают струйки дождя. Капли сливались, расходились, исчезали. Как ее собственная жизнь. Она не обернулась. Не ответила. Что она могла попросить? Новую книгу? Еще одно платье? Разрешения выйти? Это было бессмысленно.       Виктория, не дождавшись ответа, молча развернулась, чтобы уйти. Ее пятки тихо щелкнули по паркету.       И вдруг... это случилось само. Словно из самой глубины ее замороженной души, из того самого одинокого, испуганного ребенка, который все еще жил внутри нее, вырвался тихий, хриплый шепот. Слова, которые она не планировала говорить. Мольба, которая не должна было прозвучать.       — Обними меня... пожалуйста...       Виктория замерла на пороге. Спиной к Алисе. Ее плечи напряглись. В комнате повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь стуком дождя.       Алиса сама не поняла, что сделала. Ужас и стыд накатили на нее волной. Она обернулась, желая забрать свои слова назад, увидеть насмешку или гнев на лице Виктории.       Но Виктория медленно поворачивалась. И на ее лице не было ни гнева, ни насмешки. Было абсолютное, неподдельное изумление. Ее ледяные глаза были широко раскрыты, губы слегка приоткрыты. Она смотрела на Алису так, словно та внезапно заговорила на незнакомом языке. Она сделала шаг вперед. Потом еще один. Ее движения были осторожными, неуверенными. Она подошла к креслу, в котором сидела Алиса, и остановилась, не зная, что делать дальше.       Алиса, поддавшись какому-то необъяснимому порыву, этому клубку из тоски, отчаяния и внезапной надежды, поднялась с кресла. Она была чуть ниже Виктории. Она не обняла ее. Она просто прижалась лбом к ее плечу, к дорогой, шелковой ткани ее блузки. И почувствовала, как, то самое, плечо вздрогнуло под ее прикосновением.       И тогда, сама не зная зачем, сама не понимая почему, она поднялась на цыпочки и совсем легонько, почти невесомо, прикоснулась губами к ее щеке. Это был даже не поцелуй. Это было дуновение. Теплое, влажное от невыплаканных слез прикосновение. Жест белого флага. Крик о помощи из глубины одиночества.       Виктория застыла. Она не оттолкнула Алису. Она не двинулась. Она просто стояла, превратившись в статую, и дышала так тихо, что это было почти не слышно. Ее щека, тронутая губами Алисы, горела.       Прошло несколько секунд. Потом Виктория медленно, очень медленно подняла руку. Ее пальцы, обычно такие твердые и властные, дрогнули. Она не обняла Алису в ответ. Она просто положила ладонь ей на затылок — тяжело, почти по-отечески. Ее прикосновение было неуверенным, будто она забыла, как это делается.       Она так и не сказала ни слова. Она просто постояла так еще мгновение, потом аккуратно освободилась, развернулась и вышла из комнаты. Ее шаги в коридоре прозвучали сбито, неуверенно.       Алиса осталась стоять посреди комнаты, дрожа как осиновый лист. Щеки ее пылали от стыда и смущения. Но камень одиночества в груди... сдвинулся. Раскололся. И сквозь трещину пробился странный, пугающий, теплый свет. Она не понимала, что это было. Благодарность? Жалость? Что-то еще, более сложное и опасное?       Она не знала. Знало только ее изголодавшееся по прикосновениям сердце, которое впервые за долгие месяцы забилось не от страха, а от чего-то другого.