Искусство принадлежать

      Следующие несколько дней в особняке витало ощущение хрупкой, зыбкой неопределенности. Произошедшее в комнате Алисы было слишком личным, чтобы его можно было просто игнорировать. Оно висело в воздухе между ними невысказанным вопросом.       Алиса жила в состоянии перманентного смущения. Каждый раз, когда она слышала шаги Виктории, ее щеки пылали. Она ловила себя на том, что ждет этих шагов, и ненавидела себя за эту слабость. Она боялась взгляда Виктории — боялась увидеть в нем насмешку, отвращение или, что хуже всего, возврат к прежнему, холодному безразличию.       Но ничего этого не произошло.       Виктория вела себя иначе. Она не пыталась заговорить о том вечере. Не делала никаких намеков. Но ее молчаливая отстраненность сменилась настороженным, почти изучающим вниманием. Она смотрела на Алису за завтраком не как на предмет, а как на сложное уравнение, которое она не могла решить.       Однажды утром, когда Алиса сидела в гостиной и бесцельно перелистывала журнал об искусстве, Виктория вошла и, не говоря ни слова, села в кресло напротив. Она не взяла в руки планшет, не стала читать. Она просто сидела и смотрела в окно, но Алиса чувствовала ее внимание, тяжелое и сконцентрированное.       Минуты тянулись мучительно долго. Алиса не знала, куда деть глаза, ее пальцы дрожали.       — Тебе лучше? — вдруг спросила Виктория. Ее голос был тихим, без привычной повелительной нотки. Он звучал... обыденно.       Алиса вздрогнула и подняла на нее глаза.       — Да... — прошептала она. — Спасибо.       Еще одно мучительное молчание.       — Дождь... надоел, — не глядя на Алису, произнесла Виктория. Это было так непохоже на нее — жаловаться на погоду.       — Да... — снова согласилась Алиса, чувствуя себя идиоткой. — Надоел.       И тогда Виктория подняла на нее взгляд. Не оценивающий, не властный. Заинтересованный.       — Что ты сейчас рисуешь?       Вопрос был настолько неожиданным, таким... нормальным, что Алиса на мгновение растерялась.       — Я...ничего. Не могу.       — Почему? — спросила Виктория.       Алиса пожала плечами, глядя в колени.       — Не знаю. Не идет. Пустота.       Виктория кивнула, как будто это был совершенно ожидаемый и понятный ответ.       — Нужно искать новые впечатления. Новые стимулы. Сидеть в четырех стенах — только глубже закопаешься в эту пустоту. — Она сказала это не как приказ, а как констатацию факта. И встала. — Одевайся потеплее. Мы едем.       Алиса посмотрела на нее с недоумением.       — Куда?       — Просто едем, — ответила Виктория, уже выходя из гостиной. — Машина будет через десять минут.       Поездка была странной. Они ехали в той же тихой, комфортной машине, но на этот раз Виктория не погружалась в бумаги. Она сидела, глядя в окно, и иногда комментировала что-то увиденное — небрежно, почти для себя: «Ужасный архитектурный ансамбль» или «Это дерево должны были спилить еще десять лет назад».       Они приехали не в галерею и не в музей. Они приехали в огромный, пустынный ботанический сад. Из-за плохой погоды там почти никого не было. Сырой воздух был густым и пронзительно свежим, пах мокрой землей, хвоей и цветами.       — Иди, — сказала Виктория, останавливаясь у входа. — Поброди. Посмотри. Два часа. Шофер будет ждать у главного входа.       Алиса стояла, не понимая.       — А вы?       — Я подожду в машине. Мне не нужны впечатления. Они нужны тебе.       И она развернулась и ушла, оставив Алису одну посреди аллеи под моросящим дождем.       Сначала Алиса чувствовала себя потерянной и глупой. Но потом ее обоняние, ее зрение, заскучавшие в стерильной атмосфере особняка, начали оживать. Она трогала шершавую кору деревьев, чувствовала под пальцами прохладу мокрых листьев, вдыхала терпкий аромат цветущих где-то вдали кустов. Она шла по пустынным дорожкам, и с каждой минутой камень в ее груди становился все легче.       Она не заметила, как два часа пролетели. Она вернулась к машине промокшей, с грязными туфлями, но с румянцем на щеках и странным ощущением легкости внутри.       Виктория сидела на заднем сиденье, читая что-то на планшете. Она бросила на Алису беглый взгляд.       — Ну? Нашла новые впечатления?       — Да... — ответила Алиса, и в ее голосе впервые за долгое время прозвучали живые нотки. — Спасибо.       Виктория кивнула, не поднимая глаз от планшета, но уголки ее губ дрогнули в едва заметном движении. Не в улыбке. В чем-то другом.       Вечером того же дня, когда Алиса уже собиралась лечь спать, в ее комнату вошла Виктория. В руках у нее был небольшой холст и коробка с пастелью.       — Вот, — сказала она, ставя все это на стол. — Пока впечатления свежи. Не дай им уйти.       Она уже поворачивалась к выходу, но Алиса остановила ее.       — Виктория Сергеевна...       Та обернулась, подняв бровь.       — Зачем?.. — не удержалась Алиса. — Зачем вы все это...?       Виктория замерла на мгновение, ее лицо было серьезным.       — Потому что сломанная кисть не рисует. А я вложила в эту кисть слишком много, чтобы позволить ей сломаться окончательно.       Это не было нежностью. Это был все тот же голый, циничный расчет. Но в нем впервые появилось... уважение? Признание того, что у ее «вещи» есть свойство, которое можно испортить не только грубой силой.       Она вышла. Алиса осталась одна с холстом и пастелью. Она провела пальцами по шершавой поверхности бумаги. И впервые за многие недели ей захотелось рисовать.       Она не понимала, что происходит между ними. Это не была дружба. Не была привязанностью. Это было что-то новое, хрупкое и опасное — первая тонкая нить, протянутая через пропасть, разделявшую тюремщика и узника. И Алиса, сама того не желая, уже начала наматывать эту нить на палец, боясь ее порвать.       

***

      Тишина в особняке той ночью была особенной, густой, наэлектризованной. Алиса ворочалась в постели, не в силах уснуть. Образы ботанического сада — капли дождя на паутинке, оттенок мокрого сиреневого цветка, шершавость коры — мелькали перед глазами, смешиваясь с лицом Виктории, с ее странным, новым поведением. В груди было смутно и тревожно.       Она уже начала проваливаться в беспокойный сон, когда дверь в ее комнату резко открылась.       В проеме, подсвеченная светом из коридора, стояла Виктория. Но это была не та холодная, собранная Виктория, которую все знали. Ее платиновые волосы были распущены и слегка растрепаны. На ней был только шелковый халат, наброшенный на плечи. В руке она сжимала полупустой бокал с коньяком. Ее глаза, обычно ледяные, горели темным, почти лихорадочным огнем.       Алиса резко села на кровати, сердце заколотилось в груди от страха и непонимания. Она потянулась к выключателю ночника, но Виктория остановила ее резким жестом.       — Не надо.       Она вошла в комнату, шатаясь лишь слегка, и захлопнула дверь за собой. Потом подошла к кровати и остановилась, смотря на Алису сверху вниз. От нее пахло алкоголем и дорогими духами, смешавшимися в странный, дурманящий аромат.       — Я всю ночь пытаюсь работать, — просипела она, и ее голос был хриплым, срывающимся. — Не могу. Не могу, потому что ты... ты здесь. В моей голове. Со своим глупым, наивным взглядом. Со своей... своей жалкой благодарностью.       Она сделала глоток из бокала, ее рука дрожала.       — Ты думаешь, я не понимаю? Думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь теперь? С надеждой? С вопросом? Как будто я могу... как будто я...       Она не договорила, закусив губу. Казалось, внутри нее идет борьба.       Алиса сидела, не в силах пошевелиться, прижавшись к изголовью. Она боялась. Но сквозь страх пробивалось острое, щемящее любопытство. Она видела Викторию беззащитной. И это было страшнее любой ее ярости.       — Я ненавижу тебя за это, — выдохнула Виктория, и в ее голосе прозвучала неподдельная боль. — Ненавижу, что ты заставила меня... чувствовать это. Эту... чертову... ответственность!       Она швырнула бокал в стену. Хрусталь разбился с оглушительным треском, заставив Алису вздрогнуть. Виктория не обратила на это внимания. Она сделала последний шаг к кровати и упала на колени перед ней, так что их лица оказались на одном уровне.       — Я не хочу быть твоим палачом! — ее шепот был полон отчаяния. — И не хочу быть твоим... спасителем! Я не знаю, чего я хочу! Понимаешь? Не знаю!       Ее глаза блестели в полумраке. Алиса поняла, что она плачет. Беззвучно. Совершенно по-другому, не так, как плакала она сама.       И тогда Виктория сорвалась. Она схватила Алису за лицо — не грубо, а с какой-то жадной, отчаянной силой — и притянула к себе. И поцеловала. Это был не нежный поцелуй. Это был жест отчаяния, ярости, неконтролируемой жажды. Поцелуй-захват, поцелуй-наказание, поцелуй-вопрос. В нем была вся ее невысказанная боль, все ее одиночество, вся ее запутанность.       Алиса замерла. Ее первый порыв — оттолкнуть, закричать, вырваться. Но что-то остановило ее. Губы Виктории были мягкими и горькими от коньяка. Ее руки, державшие ее лицо, дрожали. И в этом поцелуе не было собственничества, которое было раньше. Была уязвимость. Страшная, шокирующая уязвимость.       И Алиса... не стала сопротивляться. Она закрыла глаза и позволила этому случиться. Не из страха. Не из расчетливости. А потому что в этом безумном, пьяном, отчаянном поцелуе было больше искренности, чем во всех их предыдущих взаимодействиях. Это было реально. Пусть уродливо, пусть страшно, но реально.       Она даже ответила. Сначала неуверенно, робко. Потом — с большей уверенностью. Ее руки поднялись и коснулись плеч Виктории, чувствуя под шелком напряжение ее мышц.       Виктория почувствовала ее ответ и застыла на мгновение, будто ошеломленная. Потом ее поцелуй стал менее яростным, более... ищущим. Почти неумелым. Как будто она сама не знала, что делает, и шла на ощупь. Она первая оторвалась, отпрянув назад, как от огня. Она дышала тяжело, ее глаза были огромными, полными ужаса и осознания того, что она натворила. На ее щеках блестели слезы. Она смотрела на Алису, на ее распухшие губы, на ее широко раскрытые глаза, ища в них осуждение, отвращение.       Но Алиса просто смотрела на нее. И в ее взгляде не было ни того, ни другого. Было лишь тихое, ошеломляющее понимание. Понимание того, что монстр, который держал ее в заточении, сам был в ловушке. И что ее клетка, возможно, была даже красивее, но от этого не менее прочной.       — Уходи... — прошептала наконец Виктория, ее голос снова стал хриплым, но теперь от стыда. — То есть... я... уйду.       Она поднялась с колен, ее движения были неуклюжими, сбитыми. Она не смотрела больше на Алису, пятясь к двери, как преступник с места преступления. Она вышла, бесшумно закрыв за собой дверь.       Алиса осталась сидеть на кровати. Она медленно подняла пальцы к своим губам, все еще чувствуя на них жгучее прикосновение, вкус коньяка и соли слез.       Она должна была чувствовать себя оскверненной, униженной. Но она чувствовала... странное спокойствие. И страшную, всепоглощающую жалость.       Она наконец увидела настоящую Викторию. Увидела боль, которая двигала всей этой жестокой машиной. И это знание было одновременно страшным и... освобождающим.       Она легла, укрылась одеялом и закрыла глаза. На ее лице не было улыбки. Но не было и слез. Была лишь глубокая, бездонная задумчивость.       Война была далеко не окончена. Но поле боя изменилось до неузнаваемости.