В памят(и/ь) фидейи

XXXIII Целый час изучала точки вдали, звонила отцу с глупыми вопросами «А как ты понял, что она мертва?», «А если она просто…?», «Врачи обязательно помогут…». Это терзало его, но я не сумела ничего с собой сделать, не могла поверить в то, что это правда. С моей мамой не могло случиться такого. Просто не могло. Не тогда. Из оцепенения выдернули стук в запертую входную дверь, торопливые шаги Томаса и воцарившаяся беспорядочная суета. — Томас, — выдохнула я и тут же вновь зажала рот рукой. — Быстро наверх, — тоном, не предполагающим споров, велел Томас, врываясь в спальню. — Здесь есть второй этаж? — отстраненно и глуповато спросила я. — Чердак. Идем. Неизбежно проходя через гостиную, краем глаза за окном нетрудно увидела Доминика. Эли, он ведь итейе. А вместе с тем стала мишенью. Томас быстро довел меня до северной стены левее телевизора. Он последовательно проводил какие-то манипуляции и выглядел очень загадочно, но очередной стук в дверь вынудил его действовать суетливее. Когда панель отъехала, открыв пыльную лестницу, Томас почти насильно впихнул меня внутрь и тут же захлопнул ее. Я старалась прислушаться к звукам снаружи, но тщетно, не было слышно ровным счетом ничего, а потому я быстро поднялась, стараясь делать шаги наиболее бесшумными. Когда по ощущениям прошел час, передо мной встал очередной выбор: бежать или проверить Томаса. Снизу не доносилось совсем никаких звуков, все могло походить на ловушку. Фидейи все еще не нашли меня, потому решение пришло само собой. Пора бежать. Я распахнула окно и взглянула вниз: дом был невысокий, но прыгать со второго этажа все равно не хотелось. Три раза вдохнув и выдохнув, я подготовилась к прыжку: встала в позу, разбежалась и остановилась у окна, не сумев преодолеть инстинкт самосохранения. Лучше сломать шею, чем умереть от рук итейе. Посильнее стиснув оконные откосы, я присела, свесив ноги за окно, и в миг полетела вниз. Больно приземлилась на стопы, в них будто вонзили сотню маленьких иголок. Сжав кулаки и выпустив сдавленный выдох сквозь скукожившееся выражение лица, я побрела вдоль дома. Все еще было тихо, вокруг никого. Неспешно проверила пикап: он тоже оказался пуст. Хотела открыть, посмотреть, что внутри, но вовремя вспомнила о сигнализации, которая наверняка привлекла бы кучу ненужного внимания. Я стиснула кулаки, сделала решительный выдох, готовая обогнуть дом, чтобы войти внутрь, как за стеной послышались шум и крики. Хотела заглянуть в кухонное окно, но и ничего не вышло: оно было слишком высоко. Когда входная дверь резко открылась и так же быстро захлопнулась, я сильно разнервничалась. Торопливые шаги приближались, я не придумала ничего лучше, кроме как спрятаться за угол. Осторожно выглянув, увидела Томаса. — Томас, — осторожно подступилась я. — Что произошло? — прошептала я. — Обычная разборка в клане, ничего серьезного. — Он понял? — Нет. Но спрыгнула ты слишком шумно, стоило все же дождаться меня. — Вероятно, так, верно. — Идем. — А как же Ник? — Вреда он теперь точно не причинит. Доминик стоял у камина, подперев его рукой, и, глубоко погрузившись в свои мысли, пристально изучал погибающее пламя. Мне хотелось что-то сказать, но тело стало жутко колотить, язык не слушался, да и подходящих слов не нашлось. — Не бойся, — шепнул Томас. — Он дал клятву. — Клятву? — недоверчиво покосилась на него. — Клятва на крови, запечатанную руной, — встрял Ник. — Но для тебя это едва ли что-то значит, ведьма, — обернулся он, демонстрируя гримасу, полную презрения. — Я тебе ничего не сделала, — прошипела я сквозь сжатые зубы. — Ты, может, и нет, но твои подруги, — недобро усмехнулся он. — Хватит, — велела я и отошла к обеденному столу, присела за него так, чтобы быть подальше от итейе, но держать его в поле видимости. И все же что-то мне подсказывало, что все здесь не просто так. Что-то вертелось на языке, но не находило выхода. Мое то воспоминание или нет, но оно было важным, мне отлично отдавались атмосфера и его запах, но содержимое, как бы ни силилась, произнести не могла. — Элисон! — Асли и Джилл ворвались в дом без стука, на их лицах читалась полная решимость. — Я здесь, — выдохнула я и подбежала к подругам в невероятной радости, что вижу их. — Как вы нашли меня? — Ты знаешь, у меня специфичные методы, — подмигнула Джилл здоровым глазом, тогда я и заметила, что опустевшая глазница больше не пуста: в ней скользит нечто в зелено-золотой чешуе, на время утихает, потом вновь переминается. Смотреть на это было мерзко, но я не могла отвести взгляда. — Интересно, а почему птица не ест змей? — пустил колкость Ник, который уже сидел на полу, облокотившись спиной о стену. — Ник… — растерянно протянула Асли, явно не ожидая его тут увидеть. — Вы посадили нас в клетку! — завопила, вернув самообладание. — Кто вообще в доме держит клетки?! — Те, кому есть кого туда сажать, очевидно, — бросила Джилл очередную остроту. — Очевидно! Очевидно, что они все yarak iribaşlılar (мудилы)! — вспылила Асли. — Sen çok kabasın Öztürk Hanım (Вы очень грубы, госпожа Озтюрк), — бросил Томас, однако в тот момент мозг-полиглот фидейи дал сбой, потому я не разобрала ничего, кроме «Озтюрк». Не предполагала, что Томас знает турецкий. — Siktir (Заткнись), — скривилась Асли. — Они не для фидей, не переживайте, — добавил Ник, выглядевший столь же потерянным, как я себя ощущала, хоть и пытался прикрыть это за маской скуки. — Да? А для кого позволь узнать? Может, оборотней или вампиров? — не выдержала я. — Не глупи. В Гриндельвальде не осталось ни тех ни других, — он поднялся и сунул руки в карманы, вынудив меня напрячься. Я внимательно наблюдала за мышцами и движениями пальцев под плотной тканью, но угрозы там не виднелось. Несмотря на это, я ни на миг не сумела расслабиться. — Итейе постарались, — не унималась Асли. Она помнила и осознавала гораздо больше меня, была куда осмысленнее в вопросах отношений двух кланов, тогда как я едва внушала себе веру в правдивость и реальность открывшейся вселенской тайны. В некоторой степени я завидовала Асли, ведь хотела быть так же сведущей во всех тонкостях этих баталий, но попытки понять для начала собственные новые рефлексы заканчивались из ряда вон плохо. — Можно сказать и так, — невесело усмехнулся Ник. — Мы защищали людей от того, от чего они сами себя защитить не могут. — Так ли не могут? — чуть менее ядовито, но не менее яростно переспросила Асли. — Думаешь, все фидейи опасны? — Не все. Но с вами… — замялся Доминик и отвел взгляд куда-то вдаль. — Здесь все несколько сложнее. — Я бы попросила объяснить, но не буду. Боюсь, ты не скажешь ничего, что умерило бы мой гнев. Клянусь, сейчас я хочу обрушить мир на твою голову, — она сжала воздух так, словно там была голова Ника, которую она раздавила в своих фантазиях. — Полагаю, заслуженно, — пожал плечами Ник. — А что до тебя, Ромео, — Асли почти плюнула в лицо Томаса. — Я с тобой еще поговорю. — Ладно, Öztürk Hanım, я расскажу. Но давай хотя бы присядем. — Хорошо. Элисон? — Да, хорошо, Элисон? — наконец, Доминик сделал то, что хотел уже давно, даже казался почти сошедшим с ума от воздержания. Он достал из кармана IQOS, пачку стиков и оставил табак нагреваться. — Я все равно давно в немилости. Элисон подтвердит, что я был уважаемым охотником, но Рэймонд все изменил. — Стик в руке Ника дважды провибрировал, оповестив о готовности никотина к потреблению, тогда Доминик шумно, глубоко затянулся с присвистом и чуть погодя выпустил облачко дыма. — Элисон? — Асли обратилась ко мне с таким грандиозным недоумением, что я вновь почувствовала себя как на уроке в школе, когда забыла слова гимна прямо во время выступления перед учителем. — Если она преемница Клеменс, то должна помнить меня. — То есть ты с самого начала знала, кто такой Ник, и ничего не сделала? — продолжала раздосадованная Асли, а мне хотелось исчезнуть с лица земли, настолько ничтожеством я себя чувствовала. Я понимала весь спектр ее эмоций, хотя предполагала, что на виду лишь маленькая их доля. Сколько можно было избежать, веди я себя чуточку умнее. — Я не... О. О-о-о… — я запнулась. Я знала. Должна-должна-должна была знать. Это было жутко неосмотрительно. Лишь тогда я вспомнила, что лицо Ника смутило меня с первого взгляда на фото не потому, что я вижу людей насквозь или читаю по глазам, а по той простой причине, что я знала, кто такой Доминик, но успешно это проигнорировала. Что еще можно выудить из памяти Клеменс? Этот логичный вопрос встал у меня лишь тогда, когда меня едва не убили. Чувства к Ричарду перекрывали почти все остальное, но я подозревала, что дело не только в этом. Что я тогда могла вспомнить важного? Сложно. Это чувство сравнимо с изучением истории, бесчисленного количества фактов, имен, дат, мест, но как понять, что действительно важно? Как не пропасть в горе мусора собственных воспоминаний? Как вообще добраться до истины, когда нельзя быть полностью уверенными в том, что твои воспоминания настоящие? Что это произошло с тобой и видел ты это своими глазами? Что это не кусок чьей-то истории или сцена из фильма, или, еще хуже, не из рекламы? Сделав последнюю затяжку, Доминик неторопливо и изящно, придерживая кончиками длинных пальцев, извлек обугленный сверток, вернул стик в кейс и сунул его в карман. Клеменс. Могущественная фидейя. Что я знаю о ней? Она была в клане итейе. Перед глазами всплыли картинки, образы из детства. Она росла на юге Канады, сама не помнит названия родного городка. Ее мать Аделин — прекрасная рыжеволосая женщина, чей распахнутый, жадный до жизни взгляд цеплял каждую мелочь и радовался ей. Отец — итейе. Как и многие другие он верил, что выше проклятья, а потому решился создать семью. Сам отлично справлялся с трансформациями. Натаскивал Клеменс, рассказывал, что в ней проснется особая сила, учил контролировать ее. Но стоило Клеменс исполниться шесть, как проклятье взяло верх. Уильяму не оставалось ничего, кроме как оставить Печать — убить Аделин на глазах Клеменс и выжечь на малышке кровью ее матери странную, извилистую татуировку странным скребком. Он отдал дочь в приют при монастыре и исчез на долгие годы. Клеменс выживала каждый день. Как она сказала Итэ? Она феникс. Действительно, Клеменс множество раз перерождалась подобно фениксу. Но едва ли то была образность. Феникс. Могло ли это значить, что Клеменс и в самом деле была птицей феникс? То есть самым настоящим? Ворон и феникс. По щеке скатилась скупая слеза. Клеменс пришлось нелегко. Сбежав из приюта, она зарабатывала как придется. Не всегда то были достойные способы. Она возвращалась с работы в клубе, где подрабатывала танцовщицей, когда встретила его — Рори. Мужчину, изменившего все. Быть может, потому и я слепо следую за Томасом? В надежде, что он станет моим Ричардом? Видела ли я настоящего Томаса? Знала ли его? Не придуманный мною образ, а его настоящего? — Ник немного вынужден мне помочь, — тихо заговорил Томас. — А я намерен найти Безымянную. — Зачем? — нахмурилась я. — Некоторые судьбы должны быть переписаны. — Ты же не хочешь верну… — Не успела я договорить, как Томас опередил меня: — Нет. Страна без возврата зовется таковой не просто так. — Тогда зачем? — Скажу, если согласитесь помочь. — скрестил руки на груди Томас. — Забавно. Фидей ты просишь, как послушный песик лакомство, а меня… — Замолчи, — шикнула Асли, которая, кажется, ждала момента, чтобы огрызнуться на Ника. — Чем мы можем тебе помочь? — спросила я. — Элисон, ты задаешь неверные вопросы, — пробубнила Джилл, нашедшая что-то себе по вкусу в холодильнике Томаса. — Правильнее будет спросить: а не пойти ли тебе нахер? На это Томас только грустно улыбнулся и кивнул, едва склонив голову набок: — Ожидаемо. — Нам пора, — заключила Джилл. И я последовала за ней без всяких уговоров и возражений. Подруги и без того достаточно рисковали собой ради меня, я не могла позволить им рисковать еще больше. Джилл права: цель Томаса нас не касается. Но что же изменилось в клане итейе? XXXIV — Ума окончательно лишилась, девочка? — накинулась на меня Клеменс, едва мы оказались в Тель-Ревире. — Довериться итейе. Ты бы сразу сердце вырезала и отдала им. Почему своими руками не перебила подруг? — Клеменс не умолкала, осыпала меня настоящим градом яда, какой только может низвергнуть человек в истинном, праведном гневе, я не знала, как заставить ее молчать, но в какой-то момент ее голос переменился, она добавила: — Соболезную… — И утихла. — Элисон, — позвала Асли. Я обернулась к ней, рядом стояла Дарья, держа в руках что-то сверкающее в неожиданно багряном свете лихорадочного огня. — Вам удалось? — прошептала я. — И даже чуть больше, — широко улыбнулась Джил, и на ее бескровных щеках вновь загорелось зеленое сусальное золото. — Держи. — Дарья протянула тоненькую цепочку с подвеской в виде бледного солнца. — Я его чуть уменьшила и добавила цепь. — Спасибо, — дрожащими безвольными пальцами я приняла ее. — Я ужасно хочу спать, — Асли зевнула, подняла со столика ту самую бронзовую статуэтку в виде черного ворона и уже было поплелась к себе, когда я ее окликнула: — Ты что, забрала это с собой? — усмехнулась я. — Да, это мой военный трофей. Джилл вон тоже что-то нашла. — Кажется, это клык, — важно продемонстрировала та плавно изогнутую кость. — Чей? Степного мамонта? — Очень смешно. — состроила Джилл глумливую гримасу. — Но я выясню. Надо мной возвышался тяжелый балдахин, накрыта я была теплым пуховым одеялом и лежала на кровати со льняным бельем. В моих покоях Тель-Ревира неспокойно было тихо. Жутко. И одиноко. Думала о маме, вспомнила те счастливые моменты, которые мы испытали вместе. Я не проводила с ней много времени. Уехала сразу после окончания школы. Не подарила ей внуков, о которых она так мечтала. Она не стала мамой невесты. Я виновата в том, что хотела жить своей жизнью? Полагаю, что нет, но отчего же на душе так гадко? Терять близкого не больно. Больнее всего отчетливо осознавать, что в былое время пережитое человеческое счастье больше не повторится. Тяжелее всего безоговорочно принять факт, что тот, кто улыбался, готовил праздничные ужины, ухаживал за садом, водил меня в школу, ждал дома, уже никогда этого не сделает. Не познает что-то новое. Рыдания сотрясали, я задыхалась, хотела кричать. Прикрывая глаза, видела ее образ. На прикроватной тумбе покоился мобильный. Стоило взять его в руки, как экран загорелся и оповестил, что я едва не пропустила похороны, которые должны состояться через пару часов. Клеменс тоже потеряла свою мать в более раннем возрасте и более жестко. Об этом я вспомнила лишь тогда, когда тоска моей необратимой утраты вновь сдавила сердце. Болью называть это по-прежнему решительно неверно. — Как? Как вернуть ее? Обратить время вспять? Не знаю… Хоть что-нибудь… Пыталась найти вещи, собраться, но рухнула. Сокрушалась, била пол, кричала, звала Клеменс. Никто не откликнулся. Разве не злая шутка от нашего сознания, что былое счастье ранит, а нужные, важные вещи так безбожно забываются? Некоторые вертятся на языке, дразня своей досягаемостью, но никак не приобретают ни словесную форму, ни осязаемый облик. Это нечестно. Несправедливо. Наверное, это называется «сраженная горем». Стоило позвонить отцу, узнать, как он, услышать его голос. Вместо это я нелепо думала лишь о дневниках Ивет. Такая необычно сильная фидейя доподлинно должна была знать, как возвратить человека к жизни. Ведь все не могло закончиться сейчас. Так рано. Так скоро. Так глупо. Ведь правда? И вновь клапан резко замкнулся. Безотрадные слезы прекратились слишком неожиданно, будто и правда кто-то перекрыл кран. Я потерла глаза, размазала по лицу слезы и сопли. Высохнув, они неприятно стянули кожу. На письменном столе лежал тот самый камень, который мы украли у итейе. Я все же нашла в себе силы дойти до гардеробной, подобрать первые попавшиеся вещи, которые выглядели более-менее современно, притом избегая смотреть на себя в зеркало. Далеко не по той причине, что не хотелось лицезреть отражения, скорее, боялась вновь увидеть ту меня, что внушала ужас своим белоснежным облачением и мертвым взглядом. Спустившись в гостиную, застала там только Дарью. — Как они? — выпалила я. — Потрепаны, но в порядке, — неспешно обернувшись, она ласково и снисходительно улыбнулась. — А ты? — В порядке, — не слишком убедительно заявила я. — Мне нужно идти. Я… Я вернусь, — показала Дарье камень. — Хорошо, — не отпуская скорбную натянутую улыбку, ответила она. — Удачи. XXXV Виды родного Фишгарда наталкивали на соображения о его прошлом. Каким он был всего полвека назад? А ведь я отчетливо могу представить, но если воспоминания Клеменс отдавали нуаром, то эти больше походят на «Оклахома!». Должно быть, слишком поздно осознавать, что впервые встретилась с Клеменс задолго до нашего знакомства. Сказать вернее, то был исключительный случай, ведь Розмерте — предшественнице Клеменс — одной из немногих фидей посчастливилось узнать ту, кто следующей примет ее дар. Правда, «посчастливилось» — едва ли верное слово.Перед глазами часто встает образ, мимолетное видение. Это был один из тех дней, которые женщины преклонного возраста ожидают больше, чем дети ждут дней рождения. Тогда меня звали Розмерта, ко мне приехала любимая и единственная внучка, дочь единственного сына — яркий лучик в моей жизни. Мы сидели на террасе скромного дома в Фишгарде на отшибе Уэльса, куда я перебралась после смерти мужа. В те годы все отчаянно рвались в большой город за прогрессом. Одни уезжали в Англию, другие в Америку, третьи в Европу. Я же хотела спокойствия и уединения. Помнится, как Мэри ловила мой взгляд и спрашивала, о чем я думаю. Конечно, детям не полагается знать, о чем мыслят старики, поэтому я отвечала просто: говорила, что думаю о ней, красавице. Позже приходилось сочинять другие отговорки, ведь Мэри становилась старше и уже верила, что может быть центром мира, все меньше и меньше. В тот самый день Мэри сидела ко мне спиной, а шершавые руки, кожа на которых сморщилась от старости, плели из ее шелковистых волос несложные косы. Ее смуглое, пышущее здоровьем личико всегда напоминало о днях моей молодости. Я знала, что она не любит собранные волосы, но терпит ради меня. Для меня же это был единственный способ касаться ее достаточно долго. Я старалась запомнить все, что только могла: от атласа кожи до запаха шампуня. Ее русые волосы тогда были особенно яркими и отдавали медной рыжиной. Палящее фишгардское солнце, бывало, нещадно, иногда совсем уж коварно, ведь даже не в самый жаркий из летних дней грозилось оставить на коже колючие ожоги, поэтому большую часть дня мы провели дома и лишь под вечер выбрались на улицу. Когда Мэри попросила мороженое, я не смогла ей отказать, хоть и ближайший магазин находился отнюдь не близко, нужно выезжать в центр города, пешком туда точно не добраться. Тогда я вышла на трассу, чтобы поймать попутку (автобусы ходили крайне редко). Машина нашлась очень быстро. За рулем сидела невероятной красоты рыжеволосая женщина с ясными глазами и открытым, приветливым лицом. — Мэм, куда вам нужно? — В CK's, милая. Подкинешь? — Конечно! Садитесь, — метнула она и улыбнулась, щурясь от закатного солнца. — Я Клеменс. Как могу называть вас? — Розмерта, — представилась я. — Можно просто Роуз. — Мы успеем? Время-то... — спохватилась я, когда уже села на пассажирское кресло. Местные магазины закрывались довольно рано по лондонским меркам, но CK's супермаркет работал до девяти вечера. Так или иначе, все равно могли не поспеть, ведь случалось, что магазин закрывался раньше лишь потому, что сотрудники устали от работы. — Успеем, обязательно. Только что вам понадобилось в магазине в семь часов вечера? — Моя внучка захотела мороженого. — Да, день, как обычно, был очень жаркий. Полагаю, она совсем малышка, раз не поехала сама? Как обычно. Фишгард не славился высокими температурами, подобные фразы всегда выдавали приезжих, однако сложно понять, что туристам понадобилось в самом нетуристическом городе Уэльса. — Мэри восемь. Она весьма одаренная, но должна сказать, что в пространстве ориентируется из ряда вон плохо. Чужое имя не показалось неправильным или лживым. Наоборот. Каждое имя, коим я представлялась в воспоминаниях, звучит как что-то родное, приятное, настоящее. — Что ж, полагаю, время все исправит. Роуз, я здесь гощу у отца. Он живет на Марчей Паддок, зовут Уильям. Знакомы с ним? — Кто ж его не знает? Он частенько мне помогал, иногда даже не брал денег за работу! Вопиющее безобразие, Клеменс! Вам стоит поговорить с ним! — от накатившего возмущения старческий голос подскочил на высокие ноты, сорвался и едва охрип. — Я пыталась, но он ни в какую. Считает, не может брать деньги у тех, кто нуждается больше, чем он. Разумеется, по его нескромному мнению. Я пыталась объяснить, что может так кого-то обидеть, но он решил, лучше пусть обижаются с деньгами, чем радуются без них. — Хороший человек... Рада, что перебрался к нам. Но я и впрямь выгляжу так, будто нуждаюсь в деньгах? Клеменс весело расхохоталась и, не кривя душой, заявила, что, по мнению Уильяма, в деньгах нуждаются все. Я — Розмерта — разговаривала с Клеменс, как с давним другом, но внутреннее чутье что-то подсказывало. Фидэ, вот уже много лет жившая во мне, тянулась к Клеменс. Тогда Роуз поняла, что перед ней будущая фидейя, но не могла и представить, чем это обернется. Получив фидэ, поняла ли Клеменс, что ее судьба оказалась предопределена именно в момент той самой встречи? Я столкнулась с Клеменс вновь спустя много лет в Лондоне, выходя из Walkie Talkie. Тогда я была значительно моложе, а Клеменс — намного старше. Она налетела на меня в дверях, явно не ожидая, что кто-то попытается выйти раньше, чем она войдет. — Прошу прощения, — негромко извинилась она и пропустила меня вперед. — Ерунда, — бросила я и тут же умчалась прочь. Ерунда. Не знаю, была ли та мимолетная встреча предзнаменованием грядущей катастрофы, но поскольку произошла за пару месяцев до того, как фидэ перешла ко мне, можно с утверждать, что скоро Клеменс погибла. Вопреки тому, что они из себя представляли, оказалось, что я люблю похороны. Дело совсем не в драматизме и темной эстетике, а в умиротворении, которое приходит, когда тело погружают в могилу, и покое, который наступает, когда гроб бережно укрывают землей. Отчего-то становится легче, когда видишь не холодный и окаменелый труп, перевязанный лентами, чтобы сокращающиеся мышцы не пугали людей, а надгробие, памятник, с которого сияет знакомая улыбка. Она все такая же теплая, только уже ненастоящая. Я пыталась понять собственное облегчение, чувствовала себя плохой дочерью, раз мне стало лучше, когда мамин гроб погрузили в могилу. Я стояла там еще пару часов, разговаривала с ней, рассказывала о фидэ, Томасе, Асли, плакала, изливала душу. Ведь так положено вести себя, приходя на кладбище? Рассказывать о том, что человек не увидел. Рассказывать те вещи, которые при жизни человеку никогда бы не сказал. — Пойдем уже, — голос папы прошуршал тихо, совсем убито. — Еще минуту, — просила я, смахивая слезы. — Элисон, ты не найдешь здесь ее. Идем домой? — он положил руку на мое плечо и слегка сдавил. Я кивнула и поднялась, отряхивая грязь с черных брюк, но снова застыла, глядя на камень, заменяющий человека, притворяющийся светлой ее памятью, а на деле являющий собой очередное напоминание, что она не где-либо еще, а в сырой, холодной земле. Папа развернул меня к себе, я не сопротивлялась, и крепко обнял. — Прости, — шепнула я ему в ухо. В тот же миг задрожала, содрогаясь в очередном приступе плача. — Нет, — ответил он. — В этом нет твоей вины. — Я могла быть рядом... — Элисон, — папа отстранился и очень серьезно посмотрел мне в глаза. — Меньше всего на свете мама хотела, чтобы ты всю жизнь провела с нами, не заботясь о себе. Накануне вечером мы разговаривали с ней, смеялись. Она сказала, что счастлива вырастить такую дочь. И лучшей судьбы тебе нельзя и желать, — он провел большим пальцем по моей щеке, осушая кожу. Я молчала. — Знаешь, когда не стало Уильяма с Марчей Паддок, его дочь Клеменс сказала: «спасибо, что выбрал себя». — Меня окатило ледяной водой одно лишь упоминание двух этих имен. — Поэтому, Элисон, спасибо, что выбрала себя. Папа тепло улыбнулся, но я видела не его. Я видела Клеменс. Она смотрела на меня с жутким оскалом и обезумевшим взглядом. Голова закружилась, откуда-то сквозь дурман слышала, что папа что-то говорил, справлялся о моем самочувствии, но я так и не смогла сосредоточить взгляд и слух. Папа повел меня домой, оставшееся помню лишь урывками. Последним отлично отпечаталась прохлада мягкой подушки под щекой. Я проснулась, тяжело дыша, обливаясь холодным потом. Не кричала. Вопль застрял где-то в горле, тормошил нервными импульсами, гоняя адреналин по капиллярам. Подскочив, стала метаться по комнате. Мне что-то было нужно, но никак не могла вспомнить, что именно. Вместо этого вспомнила то, что сын Идины забыл принести с рынка соль, а она уже отдала за нее несколько золотых. Тишину нарушало чье-то сопение. Я обернулась туда, но фигура никак не фокусировалась. На столе, стоявшем у стены с окном напротив кровати, кто-то развалился. Кто-то в черных брюках и черной рубашке, расстегнутой с верхних пуговиц. Под ней на оголенной коже поблескивали несколько золотых цепочек, кажется, они крепились к чокеру. Но я ошиблась: человек не спал. Он курил. Курил прямо в моей спальне. Я не сразу уловила едкий запах табачного дыма, но должна признать, он был настолько раздражающий, что отлично помог проснуться. — Эдмунд? — позвала я, едва догадавшись, кто еще мог проявить такую бестактность. — А-а, моя Спящая красавица, — поприветствовал он меня, переходя на французский, на что я закатила глаза. — Где папа? — Готовит обед, — задержав дым внутри, Эдди звучал удушливо. — Почему ты здесь? — Я почесала лоб и запустила пятерню в волосы, чтобы убрать их от лица. — Не за что, моя прелестная сестренка, я всегда рад последить за твоим состоянием. Совсем не утруждаюсь, — Эдмунд закатил глаза и перевалился через окно, внимательно разглядывая что-то снаружи. — Извини... Спасибо. В последнее время я часто так... Ни такта, ни манер, ни здоровой психики. Эдмунд усмехнулся и сделал настолько глубокую затяжку, что пепел припорошил его брюки. Он лениво стряхнул его на пол, оставив размазанные серые следы на черной ткани и неровную горку на полу. На мой недовольный вид ответил видом слишком довольным. Будто преподнес мне подарок. — Ты как? — спросил он, затушив бычок об стену с обратной стороны дома, просунув руку через окно. — Нормально, — я пожала плечами. То не было правдой. Но неправдой не было тоже. Примерно никак. «Никак» — самое подходящее слово. Внутри ни света, ни тьмы, ни счастья, ни горя. Просто никак. — Тебе бы умыться. Выглядишь паршиво, — он склонил голову набок, вперив в меня взор болезненно голубых глаз. Вообще-то, цвет его радужки менялся в зависимости от освещения и места, иногда мне казалось, что даже от настроения. — Спасибо, Эдмунд. Чувствую себя так же. — Ты же сказала нормально, — довольный своей бестактностью, он слабо рассмеялся. — Я думала, ты о маме. — Но я о тебе, — Эдмунд слишком резко посерьезнел. — В смысле, думала, ты спрашиваешь, как я в связи с утратой. — За идиота меня держишь? — выгнул бровь. — Тело болит. Спать хочется. — Я повалилась обратно на подушку, уставившись в потолок. Когда-то этот потолок… Все бессмысленная лирика. Естественно, вид потолка навевал воспоминания, особенно его образ в ночи. В темноте он терялся в вышине, казалось, что стены просто уходят в нескончаемую черную дымку. Подростка, влюбленного в саму ночь и в атмосферу повсеместной тени и горящих фонарей, иногда это пугало, позже вдохновляло, часто успокаивало. Бывало, на потолке появлялась полоса света — это мама заглядывала в комнату, проверить как я, сплю ли. Сейчас понимаю, что она просто хотела снова взглянуть на меня. В иные разы, самые счастливые, родители уезжали на ужин, потом гуляли до поздней ночи. Я оставалась дома одна, делала все, что заблагорассудится: дольше обычного принимала ванну и смотрела по телевизору фильмы, которые стеснялась смотреть при родителях. Потом гасила свет во всем доме, и тогда он погружался в холодное отсутствие чего-то важного. Самого его сердца. В тоску по тем, кто придает ему смысл и уют. Накрывшись одеялом, я пыталась уснуть, но распахивала глаза всякий раз, когда за окном слышала звук проезжающего мимо автомобиля. Только блики фар на потолке говорили о том, что родители дома. Тогда он снова становился теплым, а я могла спокойно уснуть. — Нужна горячая ванная. Правда, что в Лондоне у тебя нет ванной? — Эдмунд снова скучающе разлегся на столе. — Ага. И вещи стираю только по праздникам, — закатила глаза. — Не смешно. — Согласна. Это грустно. — Я почесала затылок и неожиданно вспомнила. — Как Ирландия? — Скажем так, есть что обсудить, — загадочно бросил Эдмунд, глядя куда угодно, но не на меня. — Расскажешь? — Всенепременно. Но чуть позже, — он немного погрустнел, а проходя мимо, я уловила исходивший от него сладковато-приторный запах, который абсолютно точно знала, но не могла вспомнить откуда. Я глубоко вздохнула, хоть и присутствие кузена меня действительно радовало. Он не церемонился, никогда меня не жалел. В детстве раздражало: мы часто дрались, я считала, что джентльменам положено уступать дамам. Но благодарна, что Эдмунд никогда этого не делал. Я искренне хочу ненавидеть все, что произошло после смерти мамы. Но почему-то люблю. Люблю каждый миг. В памяти они отложились теплым медово-огненным пятном с золотистым отливом, как самые счастливые и яркие моменты жизни. По заветам Эдмунда приняла горячую ванну, потом спустилась к обеду. Папа приготовил так любимую мамой индейку: с итальянскими приправами, под медом и винным уксусом. Он готовил ее на каждый день рождения мамы с того момента, когда впервые увидел рецепт в какой-то телепередаче. Мне было десять. Я переживала, что обед пройдет в мучительной тишине, но прошел еще хуже — в нелепых попытках в разговоры и неуместных шутках, после которых шел истеричный смех. Никто не плакал, но лица у всех были опухшие, уставшие. День прошел мимо меня. Я занималась обычными делами: помогала папе убрать со стола, помыла посуду, навела в доме порядок, позже мы расселись в гостиной, разговаривали на самые отвлеченные темы. XXXVI Мне не спалось. Тщетно пытаясь хоть немного отдохнуть, все невольно думала о Томасе. Казалось такой глупостью тосковать по тому, кто жив, намеренно разлучаться с тем, с кем расставаться совсем не хочется. Обстоятельства чрезвычайно сильнее нас? Едва ли в масштабах целой жизни они имели хоть какой-то смысл. Мелькнула безумная мысль о том, что было бы, гомеровским человеком брось я все и останься там, в Гриндельвальде, рядом с Томасом. Рядом с тем, которого я совсем не знала, о котором не знала ничего. Разве выбирая шанс на любовь, даже совсем призрачный, я не выбираю себя? Преимущественно посещали стыдные, безнравственные мысли, которые лишь безрезультатно пытались заполнить пустоту внутри. — Как ты? — Асли неожиданно выступила из ночной темноты и вальяжно разлеглась на кровати рядом со мной. — Хорошо, — прошептала я. — Я знаю, что это не так. Мы помолчали. Асли потеряла мать в настолько раннем возрасте, что я часто забывала об этой важнейшей детали ее биографии. То есть для меня это всегда было какой-то аксиомой: мама Асли умерла, Асли страдала, Асли скучает по ней. Ведь все мы испытываем тоску по кому-то, все из-за чего-то грустили. Только тогда я поняла ее в полной мере, но в то же время недоумевала, что кто-то мог испытать такую же боль намного раньше. Ведь она такая моя, такая непонятная, такая недоступная другим. Внутри розовым садом цвело чувство вины. Оно кололо шипами, холодно благоухало, морозило сердце, выворачивало желудок. В носу защипало, по щеке покатилась студеная слеза. — Смотри. — Асли подняла сверкающую руку и провела ею по воздуху, когда на кончиках пальцев стали образовываться золотые звезды. — Красиво, — слабо улыбнулась я. — Мне кажется, что не фидэ делает нас сильнее, а мы — фидэ, — загадочно сообщила Асли темноте. — Ты не задумывалась, почему из такого количества людей она выбрала именно нас? — Думала, но так и не нашла ответ, — поджала я губы, но, едва заметив это, быстро расслабила. — Фидэ — лишь дар. Он не способен что-либо понять, я думаю, — рассуждала Асли. — А уж тем более выбрать. Ваша встреча говорит только о том, что это ты, и никто другой, своими поступками и желаниями притянула ее к себе. Ничто в этом мире не происходит без усилий. Ничто не достается просто так. Остается только понять, чем именно ты привлекла фидэ. Что особенного именно в тебе? — В чем смысл, если мы не можем защитить любимых? — Смысл в том, что мы их будем помнить. И помнить будут другие после нас. Когда меня звали Гьокче, мы жили в юртах и поклонялись небу, я частенько приходила на курганы, даже зная, что там нет тех, кого знала лично. Не знаю, к чему я это… — Может, так говорит через тебя Гьокче? — Иногда мне правда кажется, что они до сих пор живы внутри меня. Постоянно что-то нашептывают, о чем-то спорят… — Например, о вреде лжи? — за скрипом двери послышался тихий голос кузена. — Эдди! — шикнула я и, неуютно поерзав, присела на кровати. — Я могла быть не одета! По спине пробежал холодок. Никто не обязывал нас хранить тайну фидэ, но где-то на подкорке сознания приелось поп-культурное всем известное правило: колдовство должно быть сокрыто от непосвященных. И хоть Эдди я бы доверила свою жизнь, покоробил сам факт, что мне не дали время обдумать, решить самой. Проще говоря, я совсем не предполагала, что семья узнает, да и не задумывалась вовсе, чтобы обсуждать это с кем-то за пределами Гриндельвальда. Будто фидэ имела право голоса лишь там, меж высокими горами. — Брось, что я там не видел? — Эдмунд! — возмутилась я. — Симпатичные искорки, — заметил он. — Асли, не слышал, как ты вошла. — Ты спал, — невозмутимо солгала она. — Да? Вроде нет. Внизу сидел, смотрел телек, — шмыгнул он. — Вы знали, что отпечатки пальцев коал схожи с человеческими? Чисто технически, может коала подставить человека, если, скажем, совершит убийство? А если замочить труп в горячей воде, то время смерти определить будет невозможно… — Эдмунд, чего ты хочешь? — устало потерла я переносицу. — Так бы сразу, — ухмыльнулся Эдди. — Мне надо из города убраться. — А мы тут причем? — По дороге невыход. Видишь ли, я немного влип, любимая кузина. И мне нужны чуть более неординарные способы, — он прошел вглубь комнаты, развернул стул и вальяжно расположился на нем, закинув ногу на ногу. В тот момент я ощутила в нем что-то странное, исходящий холод, почему-то это сразу вызвало у меня ассоциацию с ледяными руками смерти. — Эдди, что ты натворил? — хмурилась я. — Кое-что кое-кому задолжал. — Правильно я понимаю, ты связался с опасными людьми? — пыталась я сохранять спокойствие, тщетно игнорируя тошнотворный аромат, становившийся все сильнее. Так пахла мама. В последний раз, когда я говорила с ней за мгновение до того, как ее от меня скрыла крышка гроба. Эдди пах смертью. — Людьми — едва ли подходящее слово, — криво усмехнулся он, сверкнув белыми клыками в сумеречном свете. Вопросов была уйма, но я не стала озвучивать ни один. Мне хотелось знать, что произошло с братом, но уже чувствовала: эта история тоже пропитана чем-то потусторонним. От Эдди исходила немая угроза, но не в мой адрес и не в адрес Асли, а направлена куда-то в воздух, кому-то другому, я боялась даже предположить кому. — Когда? — вмешалась Асли. — Когда тебе надо исчезнуть? — Чем скорее, тем лучше. — Эдди, объясни, в чем дело, — я теряла терпение. — Сейчас не лучшее время, — вздохнул он. — Я знаю, что вы как-то это делаете. Уходите и не остается следов. Пожалуйста… Мне… Я просто… Куда угодно… Мы с Асли переглянулись, я попросила Эдмунда выйти. — Ты почувствовала? — тут же осведомилась Асли. — Да, только не поняла, что именно, — нахмурилась я и вновь поджала губы. — С твоим братом что-то не то... Мне кажется, он не совсем человек, — Асли теребила прядь волос. — Что значит: «не совсем человек»? Я чувствую, но не могу дать определение. — Асли покачала головой, выражая замешательство. — Что будем делать? — сглотнула я. — Я не хочу опускаться до предубеждений итейе, но оставлять его одного не хочется. — Ты же не предлагаешь взять его в Тель-Ревир? — нахмурилась Асли. — Ну… Я все равно хочу еще побыть с папой. Поэтому, может, временно отдадим ему подвеску? — Джилл тебя убьет. И меня, раз на то пошло, — вздохнула Асли. — Я заберу его с собой, но подвеска пусть останется у тебя. И почему все не может идти нормально? — Спасибо тебе. Запри его в моей комнате. Я скоро вернусь, мы с этим разберемся. — Ерунда. Ерунда. — Входи, Эдди, — позвала я, открыв дверь комнаты. — Ты идешь с Асли. — Устало махнула рукой, приглашая его в комнату. — Заберете меня в Облачную башню? — С руками в карманах, перекатываясь с пятки на носок вошел он. — Нет, в Кондракар, — закатила глаза Асли и взяла Эдди под локоть. — Надеюсь, там будет тот сексуальный князь, — криво ухмыльнулся кузен, но стоило мне моргнуть, как они с Асли тут же исчезли. XXXVII Нож неосторожно коснулся комода, стоявшего на пути к кровати. В тусклом свете фонаря, заглядывавшего в окно, Томас выглядел так безмятежно. Мягко трепетали ресницы, слегка разомкнутые уста тонко выпускали воздух. Грудь пропустила вдох чуть более глубокий, чем до этого. Я стояла у Его головы, стараясь унять страх, боль и ненависть. Он сотворил ужасное. Что именно? Я не знала, не могла вспомнить. Но была точно уверена — он виновен. В чем? — Элисон? Что ты тут делаешь? — спросонья Томас выглядел на удивление собранным, будто ожидал меня. — Зачем тебе нож, Элисон? — Я молчала, ощущая лишь, как катятся по щекам жгучие слезы. Он не умрет сегодня. Не от моей руки. Прикрывавшая лицо белая вуаль качнулась от моего тяжелого выдоха. — Хочешь убить меня? — Томас выжидающе дернул бровью, когда нож выпал из рук и с глухим лязгом приземлился на ворсистый ковер. — Элисон... Что... Я успела лишь моргнуть, и вот, — над головой черный небосклон, прикрытый серыми облаками, в которых играла радужными бликами полная луна. Подо мной — Тель-Ревир. Я стояла на парапете, глядя на свои оголенные ступни, стараясь не представлять, как лечу вниз, пока ветер теребил волосы и полы сорочки. — Здравствуй, милая, — голос Клеменс прогрохотал отовсюду. Я отшатнулась и едва не понеслась вниз, с трудом удержав равновесие. — Клеменс, — в очередной раз глупо повторила ее имя. — Мне очень жаль, Элисон. — О чем ты? — Надеюсь, ты сможешь простить меня. Я не желала тебе зла. — Что это значит? Непослушные руки выпрямились, словно крылья ворона. Ноги развернули меня спиной к краю, за которым непроглядная темнота. Тело отяжелело. Я камнем понеслась вниз. Не помню, как долго летела. Казалось, прошла целая вечность. Руки, ноги, волосы взмыли ввысь, сорочка трепетала. Я щурилась несмотря на то, что стояла непроглядная ночь — все оттого, что волосы лезли в глаза. Больно приземлившись на спину под отвратительный хруст ломающихся костей, я с трудом сдавленно выдохнула. В тот же миг ввысь взмыли мириады осколков. Осколки чужих жизней. Маленькие зеркала зависли в воздухе, переливаясь в свете нисходящего солнца, играя солнечными зайчиками в предрассветном зареве. С каждого из них моляще, напугано взирают мои угасающие глаза. Я лежу на обсидиановой террасе Тель-Ревира, гляжу снизу вверх на полное скорби лицо моей подруги, сестры и наставницы. Мое лицо. Понимаю, что весь короткий путь меня как фидейи пошел совсем не так, как должен был. А все почему? Что со мной не так? Эфир. Квинтэссенция. Фидэ. В чем различие? Ивет видела ширь. Для нее мир состоял как из деталек ЛЕГО, прост и понятен, скучен примитивностью, невообразим безграничностью возможностей. Розмерта чувствовала силу, сокрытую глубоко внутри. Видела свет, но не видела тени. Она не опознала в Клеменс и Уильяме итейе. Клеменс. Феникс. Что бы то ни значило. И все по-прежнему не сходится. Но есть в этом пазле последний элемент. То самое, запретное, что открывать в здравом уме не стал бы. Но я умираю прямо сейчас, и терять мне нечего. XXXVIII Фидэ — лишь дар. Он не способен что-либо понять... Не в силах держать глаза открытыми, смыкаю трепещущие ресницы, испустив последний выдох. Холодный и одинокий, словно его и не было вовсе. Будто не дышала никогда. Уставшее сердце замедляет ритм, добивая последние аккорды своей барабанной партии. Пальцы вздрагивают, каменеют, а лицо разглаживается. Я еще чувствую это, как и холод в стопах, хоть самих стоп уже будто и нет вовсе. Темно и спокойно. Если бы могла, вздохнула полной грудью, насладилась минутами умиротворения, наступающего прежде, чем заберет вечность. Мой путь подошел к концу? Или все же смерть — новое начало? Как и у всякой фидейи, моя память перейдет к другой. Как и я, она не узнает, каковыми были все предыдущие смерти. Не узнает насколько больно или насколько это просто. Интересно, были ли те, кто просто прикрыл глаза? Или все заканчивали свой век трагично? Воображаю прямую тонкую тропу, она сияет и ведет меня, но куда — я еще не знаю, но чувствую ее, как близкую подругу, как потерянную сестру, как ту, что всегда была рядом. Смерть. Она везде, она есть суть, она эфир. Шаг. Почти не слышу собственного сердца. Шаг. Становится холодно, а вместе с тем все более комфортно. Шаг… Сокрытые воспоминания. Воспоминания о собственных смертях. О болезненных утратах. Об агониях. Сундук боли, такой манящий и такой губительный, не требует заклинаний и особых знаний. Ему важна лишь решимость. — Элисон! — зовет меня кто-то. Я знаю этот голос, но раньше он был другим, звучал из моей собственной груди, а теперь он снаружи и повсюду. — Ивет, — прошептав, резко разворачиваюсь и тут же отшатываюсь назад, не сумев скрыть дрожь. Они здесь. Все здесь. Фидейи. Оголенные образы, нагие души. — Я мертва... — с трудом выдавливаю горькую правду, чувствуя притом, как обжигают щеки слезы. Как это было при жизни. Кончиками пальцев протираю влажные дорожки, они сразу же окрашиваются золотом, будто я коснулась чего-то хрупкого и ценного. Дрожавшие руки обретают покой, тогда и тело мое внезапно оказывается прикрытым тонким, почти невесомым маркизетом, и на фидей я гляжу как сквозь дымку. — Отсюда не возвращаются ни боги, ни ведьмы, ни монстры. Но... для кого-то смерть лишь начало, — настигает голос Клеменс. — Феникс сгорает и восстает из пепла. Но может ли сгореть то, чего нет? — изрекает Ивет, встав рядом со мной. — Я уже говорила, Клеменс, тебе не вернуться. — Клеменс молчит. — Но ты не веришь. Впрочем, нам всем осталось недолго. — О чем вы говорите? — Пытаюсь вникнуть, но даже внутри самой себя ничего не понимаю. Наверное, в другой ситуации я бы разозлилась, но сейчас не чувствую совсем ничего. — Создание из Сида, — добавляет Розмерта, обращаясь ко мне. — Что ты видишь? — Смерть, — без раздумий заявляю я. Каждая фидейя за моей спиной мертва, я знаю это абсолютно точно, чувствую нутром, эфиром, моей квинтэссенцией, но в Клеменс еще теплится жизнь, она просит свободы, подогревает румянец на щеках той, кому полагалось умереть. Что до меня — прикрываю глаза, делаю несуществующий вздох — я не мертва, но и не жива. Меня нет, но я повсюду. Перед закрытым взором проносятся смерти одна за другой, я вижу их, оплакиваю их, оповещаю мир о том, что тот, кого я не знала, не видела и не любила — погиб. — Банши, — подсказывает Ивет, кладя руку на мое плечо. — Твой эфир формировался долго, ты не помнишь, но стала свидетелем трагедии, с тех пор обрекла себя знать о каждой смерти. Но с фидэ… — С фидэ или нет, Клеменс, его больше нет, — заявляю я, будто осознание само собой появилось в голове или кто-то вложил туда нужную мысль, глядя как угасает надежда, питающая Клеменс. — Он обещал, — теперь и на ее щеках сияют слезы. — Он убил тебя. — Он знал, что я вернусь. — Он знал, что не вернешься. — Нет… Я подхожу ближе и тонко касаюсь ее щеки. Еще теплой. Я покажу ей. — Все будет хорошо, — небрежно вытирая слезы с лица Рори, не обращала внимания на свои собственные. — Все будет хорошо… — Нет… — сквозь рыдания выдавливает он. Никогда не видела его слез, в груди все сжимается, хочется просто покончить с этим. — Рори, — аккуратно придерживая его щеку, легко касаюсь губ. — Я не могу. — Иначе это сделает он, — сообщаю ему и без того известное. — Я хочу умереть от твоих рук. Не от рук Рэймонда. — Нет! — Я вернусь, — обещаю без тени сомнения. Знаю, что сдержу слово, сделаю все, что в моих силах. — Клеменс… — Я люблю тебя, Ричард Гласс. — А я тебя, Клеменс Гласс. — Сделаешь меня Клеменс Гласс, когда я вернусь. Он зажмуривается и крепче стискивает кинжал, который держал в руках все это время, не в силах исполнить должное. Но теперь он находит силы, и адская, мучительная боль пронзает сердце. Нет сил даже кричать, нет сил сделать и вдох. Смотрю в глубокие глаза того, кто подарил моей жизни смысл, подарил мне причину. Чувствую, как дрожат мои губы, но выдавливаю улыбку. Еще миг и все отступает. Больше не чувствую ничего. В глазах темнеет, я испускаю последний выдох. Я не должна помнить, что произошло дальше, но помню. Всего миг, в котором я задержалась перед тем, как проститься с прежней Клеменс. Рори осторожно вытаскивает из меня кинжал, из его глаз скатывается еще несколько больших жемчужных слезинок, он делает два судорожных и глубоких вздоха, а после, без промедления, втыкает его в собственную шею. Быстро и отточено, не давая себе времени передумать, не позволяя инстинкту самосохранения спасти его. Громогласный крик заполняет эфир, да такой, что я отшатываюсь назад. Клеменс сотрясают рыдания, она вопит и сокрушенно падает ниц, а внутри нее медленно, но верно гаснет что-то важное. — Фидэ достигла пика. Мне жаль, девочка, на тебе все завершится, — из толпы выходит женщина, чьи ясные голубые глаза блестят потусторонним светом. Метида. — Что будет, когда цикл завершится? — спрашиваю, вспоминая, что сказал Рэймонд. — Никакого конца цикла нет, но конец близок, — отвечает Метида. — Я не могу сказать большего, просто не знаю, но твое время еще не пришло. Тебе предстоит потягаться за свою жизнь и не раз. — Что это значит? — не сдаюсь я. — Фидэ — огромный паразит, — шепчет Клеменс. — Он забирает куда больше, чем дает. — Создание из Сида, — вновь обращается ко мне Розмерта. — В твоих силах противостоять. Уничтожь фидэ. — Как? Зачем? — Освободи нас. — Я лишь хотела жить, — угасает Клеменс. — А теперь отнимаешь жизнь другой. — Что есть феникс перед лицом смерти? Он мог лишь обойти ее, но умерев однажды, вновь не вернется, — поясняет Ивет. — Вы позволили мне это, верно? — грустно улыбается Клеменс. — Чтобы сообщить ей это. Все молчат. Все понятно и без этого. Мои губы трогает грустная улыбка. Делаю шаг навстречу к Клеменс, она неподвижна. Протягиваю руку, Клеменс едва заметно дергается и прикрывает глаза, оставаясь на том же месте. — Он был для тебя всем, — констатирую я. — Да. — Ты не знала счастья. — Это больно? — шепотом спрашивает она вместо ответа. — Что? — Еще живой открыть сундук эфира. — Нет, — честно отвечаю я. — Словно оказаться дома. — Смерть в тебе, и ты есть смерть. — Не мне повелевать. — Но отныне тебе исполнять повеления. — Я вижу, как в ее глазах гаснет свет, как легкая ткань, покрывавшая тело испаряется, тает, а кожа сереет. Касаюсь груди Клеменс, чувствую под пальцами ребра и остатки жизни. Рука проникает внутрь сквозь то, что в теле было бы кожей, но сейчас лишь масса, сгусток чистой силы, бестелесный дух. Ощущая жар, хватаю его и извлекаю. — Ты заслужила покой, — сообщаю я Клеменс. — Покой не для наделенных эфиром. Ты скоро поймешь. И не верь Итэ. Он не сказал, что предначертанное скоро случится, я не знала, что ты последняя. — Отправь нас в Страну без возврата, — напоследок просит Метида. — И помни, у фидэ есть воля. Во мне жили две души, два человека в одном теле. Это больно и разрушительно, но теперь я одна. В полноте своей власти над собой, над своим эфиром и над фидэ. Однако знаю, что путь еще не подошел к концу, и мне предстоит встреча с чем-то значительно сильнее Клеменс и значительно больше, чем я сама. На клочке бумаги записан кровавый ритуал: полынь и свечи, лилия и кровь, плоть и кость родного человека, а рядом обещание:«Вместе. Всегда».