Honey, are you coming?

Meet me there where it’s never closes Meet me there where it's never hopeless All is fair in love       Она ненавидела происходящий вокруг хаос. Вечные перелеты, дрожащие после рисований терний кисти рук и постоянные головокружения от смен часовых поясов и окружения. Долгие разговоры с матерью по скайпу. Короткие переписки с братом и отцом, для галочки, просто потому что оба чувствуют за неё ответственность. И многочисленные попытки расслабиться.       Хаотичные знакомства в неоновых барах и долгие разговоры на танцполе дешевых клубов — когда надо кричать, чтобы собеседник услышал, срывать голос и резать нервы, только бы почувствовать гребаное спокойствие. Одна ночь. Ничего больше — ничего меньше. Старинные карты во внутреннем кармане маленькой сумочки и бесконечные голоса в голове, постоянно повторяющие звуки-слова-фразы за ней самой и предсказывающие слова первого встречного. После — алкоголь. Помогает немного отвлечься от этих назойливых мыслей в голове, немного затуманивает разум и взгляд, конечно, тоже. Виски начинают болеть. Первый тревожный звоночек.       Если становится слишком больно — она уходит. Просто молча отодвигает стул и уходит из бара, идёт в съемную комнату по пустым и тёмным улочкам безымянного городка где-нибудь в Италии, подворачивая ноги и плача от досады и очередного потока нелестных комментариев от голосов в голове. В другие дни — когда виски не болят, а голоса становятся тише и как будто бы отходят куда-то на второй план — она встречает парней. Мальчишки — иностранцы — с приятной внешностью, все старше двадцати внимательно наблюдают за каждым её дерганым движением хищным, напряженным взглядом — как хищник смотрит на свою жертву, прежде чем наброситься. А она и не против. Иногда и правда хочется побыть жертвой хотя бы на одну ночь. И тогда голоса затихали. С молчаливым осуждением наблюдали за тем, как чужие сильные руки стягивали с девушки очередное по-блядски короткое платье и роняли на кровать. В их прикосновениях — ни капли уважения, в её глазах — ни капли трезвости, у нее в голове — блаженная пустота, хаотично перемешивающаяся с алкогольным опьянением. Яна Серебрянская ненавидела хаос. И была его воплощением.       Выбирая профессию, нужно было думать серьезнее — раз за разом повторяли голоса, бросая очередное колкое слово вслед какой-то неизвестной итальянке с густыми чёрными волосами и горбинкой на носу. Яна сама не знала, как её сюда занесло. Политика университетской практики не подразумевала путешествия по столь отдаленным местам — все старались найти мероприятия поближе к Болонье или хотя бы в центре Италии — но ей повезло. На своем курсе она была младшей — в свои двадцать заканчивала третий курс. Конечно, всем хотелось посмотреть на девочку-вундеркинда, только как же глупо было надеяться на хорошее отношение со стороны старших — и пока весь поток пытался найти конференции по союзам между двуликими где-нибудь в Риме или Ницце — в больших, густонаселенных городах — её постоянно заносило куда подальше. Сейчас — в гребаном забытом всеми городке в горах — как раз должна была начаться какая-то супер важная кампания по урегулировке прав астров и лунатов, поэтому приехать сюда казалось замечательной идеей. До первого осознания.       Небольшая комната в старом городе встретила её запахом антиквариата и блестящими обоями, медленно стекающими с гладких, кирпичных стен. Она привыкла к таким условиям — все равно не задержится здесь надолго, да и нужно ей это место было только для хранения вещей, всё равно ночь за ночью она оказывалась в самых разным местах.       Ночи здесь после белого Петербурга казались темнее черничного варенья, а звезды, рассыпанные блестящими ягодами по темному покрывалу неба, горели особенно ярко. Яна знала, что сегодня лунатов на улицах города не встретишься — все пытаются накопить достаточно сил перед полнолунием, все хотят отоспаться. Она одна заснуть не может — голоса в голове умоляют не спать, уйти куда-подальше, не закрывать глаза. На одной из туристических улочек горят вывески. Стриптиз, клуб, какой-то бар. Яна идеально знает итальянский, но не может прочитать надписи, просто выбирает самые красивые. Те, в которых поменьше неона и побольше света. В итоге заходит в первый попавшийся. Как всегда. Honey, are you coming?       Внутри темно — даже слишком — но на удивление спокойно. Яна привыкла к шуму, пьяной толпе и огромным динамикам, из которых лилась не самая лучшая попса. В такие места обычно приходят только безликие — у двуликих развлечений на ночь хватает — а здесь сплошь и рядом одни астры. Девушка ведёт плечами, ощущая фантомные крылья за спиной — тяжелые, тянущие вниз, к самой земле, бесполезные в помещении — и осторожно оглядывается, чувствуя себя лишней на этом празднике жизни. Даже гадать не нужно — они все здесь собрались, чтобы отметить новое соглашение, фактически дающее им немного больше свободы, хоть ещё и не подписанное. Этот раунд они выиграли заранее.       За большим столом немного в отдалении сидела шумная компания — Яна с удивлением заметила, что больше половины из них безликие, в то время как остальные астры. Она подошла к барной стойке, ловко залезая на высокий стул — вещь абсолютно безвкусная и ненавистная ею с самого детства, с него всегда было слишком просто упасть. Бармен кинул на неё безразличный взгляд и кивком указал на меню. За дальним столиком послышался громкий смех и неожиданно русская речь — Яна по родной стране не то чтобы скучала, но услышать русский в этом чертовом захолустье было… странно. Девушка невольно прислушалась, водя пустым взглядом по строчкам в меню. Голоса в голове смеялись, сбивая с толку. За длинным тостом послышался звон бокалов — скорее всего не бокалов даже, а разноцветных шотов, коктейлей и другой химии, какую обычно молодые люди пьют в таких местах в неприличных количествах. Дальше она почувствовала на себе чужой взгляд. Внимательный. Голоса засмеялись громче — Яна заказала какой-то неоновый безалкагольный шейк, получив в ответ странный взгляд карих глаз и нахмуренные брови. Люди обычно не приходили в бар ради молока с ягодами и Сатурн его знает какой ещё химией. На фоне послышался шепот. Девушке не нужно было даже оборачиваться, чтобы понять, что происходит — эти астры (несомненно, только они реально понимают, что происходит) сейчас начнут спорить, кто подойдет к ней первым. Голоса язвительно напомнили ей о том, ради чего она пришла. Яна прикрыла глаза и размешала розовой трубочкой сладкую молочную пенку. Пить сегодня нельзя — завтра важный день — поэтому придётся пробовать заткнуть этот назойливый шепот в голове чем-нибудь другим — например ощущением чужих сильных рук на своей талии и мягких губ, спускающихся по линии подбородка вниз — к груди. Но это потом. Сначала приторная сладость милкшейка.       — Привет, сладкая, — смешливый взгляд серебристых глаз и совершенно немыслимая копна абсолютно рыжих (хоть и немного выгоревших на солнце) волос — первое, что она замечает в чужой внешности. — Я могу тебя чем-нибудь угостить?       Она борется с желанием закатить глаза. Мальчик, где твоя оригинальность? Но вместо этого лишь мило улыбается, слегка прищурив глаза. Итальянский у незнакомца очаровательный — с рычащей «эр» и мягкой «ль», почти как у местных. На вид ему не больше двадцати пяти, но глаза как будто бы ещё совсем детские и смотрят не по-взрослому; ногти — Яна всегда обращает внимание на ногти — ухоженные и словно бы даже покрытые бесцветным лаком, а может это так из-за приглушенного света кажется. И веснушки. Россыпи веснушек по всему лицу, гибкой шее и даже рукам — девушка ловит себя на мысли, что разглядывает эти руки с каким-то особенным интересом. Внезапно хочется потрогать крепкие мышцы. Голоса в голове в этот момент замолкают — как будто просто насмехаются над ней, чувствуют её мысли, мелькающие в голове с бешеной скоростью. Дальше — глаза. Голубые — даже скорее серые, серебристые. Красивые. Он и сам красивый, только уж точно не итальянец, хотя чем только матушка-природа не шутит. Она вполне могла бы поверить в то, что он родился и вырос здесь — если бы не идеальный русский. Правда говорить о том, что все поняла, не хотелось — слишком уж сильно она любит подобные игры.       Завязывается ненавязчивая беседа. Одна из тысяч похожих, ничем не отличающаяся от всех остальных и из-за этого безвкусная и дешевая, совсем как эти маленькие отели на самом берегу Черного моря, каких там несметное количество. Яна слушает чужую звонкую речь, пока голоса в голове затихают, отходя на второй план. У неё самой на языке — клубнично-розовая сладость и какие-то малозначащие глупости, по своей важности сравнимые разве что с секундным разговором о погоде с незнакомцем в старом троллейбусе. Хотя слова сейчас не имеют значения. Даже звуки более важны — никаких имен-фамилий, один отдаленно знакомый акцент и струящаяся итальянская речь. Последние несколько предложений она пропускает мимо ушей. Наверняка там присутствует приглашение в комнату, номер в отеле, квартиру — не имеет значения — и красивый комплимент — что-нибудь про фигуру и, может, глаза. I know a place downtown, babe, if you wanna go       Она не спрашивает его имени, делает вид, что не замечает, как он подмигивает друзьям за столом, когда легко целует тыльную сторону её ладони, помогая слезть с барного стула, и безропотно слушает пустую болтовню, иногда задавая какие-то вопросы и даже вставляя незаметные (читай: незначительные) факты о себе. Его итальянский ласкает слух, да и голос у юноши удивительно приятный — не грубый или низкий, но такой ласково-бархатный, что хочется слушать и улыбаться. Яна, конечно, этого не делает.       Когда они выходят на улицу, над городом начинают сгущаться тучи. Девушка видит, как далеко — где-то на горизонте — сверкают молнии, разрезая сверкающе-белыми полосами черничное небо. Звезды и луна скрываются за серыми облаками — появляется какое-то совсем иррациональное ощущение опасности, надвигающейся сверху, и голоса в голове становятся совсем тихими, бесшумными, шелестящими где-то на краю сознания. Все вокруг становится практически нереальным — они выходят на улочку, где света почти нет — только в редких окнах в старых домах горит слабый свет, оповещающий нежданных гостей о том, что люди ещё не ложились спать, и только чужая теплая ладонь все ещё напоминает девушке, что она сама не спит. Яна успела изучить этот город по картам — в её представлении сейчас они находились почти в центре, где-то рядом со старенькой католической церквушкой и приятной пиццерией с особенной атмосферой, куда она вчера попала совершенно случайно.       С каждой минутой вокруг становится все темнее. Они смеются над глупой шуткой, разговаривают обо всём подряд и постепенно удаляются все дальше от центра — или так только кажется. Тёмные силуэты гор, окружающие город со всех сторон нависали над старыми домиками тенистой прохладой июльского вечера — горячего, жаркого, душного среди этих маленьких улочек и старых марок машин, прижимающихся к узким тротуарам. Совсем скоро они подходят к пешеходной улочке — здесь таких не численное множество — и Яна удивленно понимает, что они идут не в сторону дешевых мотелей и зазывающих вывесок, но на самую окраину города, где лишь в некоторых домах сдаются маленькие квартиры и крошечные комнатки. Запоздало девушка понимает, что он ведёт её к себе.       Такое случалось раньше — безликие мужчины с идеальной щетиной и сверкающей улыбкой галантно приглашали её к себе, открывая дверь черного Мерседеса или BMW и неискренне интересуясь, как там её семья. Все эти встречи были полны жарких изучающих взглядов и страсти, только до утра она никогда не оставалась. Терпеливо ждала, когда голоса в голове станут нестерпимо громкими и наслаждалась этим пьяным головокружением — когда все мышцы ломит, а туман мешает думать. Сегодня все было совсем иначе. Мальчишка-астр не подходил стандартам типичной итальянской красоты — у него не было гладкой прически, темных кофейных глаз и этого невероятного old money стиля, вместо всего этого — растрепанные рыжие пряди, веснушки, яркий блеск в прозрачно-серых глазах и потертые на коленях джинсы. А ещё искренний интерес. Не желание поскорее выпустить пар и зацеловать губы, но невинное прикосновение к тонким пальцам и трогательно-нежно ласкающий взгляд вместо страстно-жаждущего. Внезапно Яна ощущает, как крепко сжимает его руку в ответ, противореча собственным мыслям и тревожному ощущению, преследующему её уже несколько ночей подряд. И вдруг улыбается. Несмело, опустив взгляд и рассматривая булыжники под ногами, просто наслаждаясь моментом — впервые за последние два года отпуская себя и отвлекаясь от голосов — и слушая пустую болтовню. Начинается казаться, что это все — морок, глупость, иллюзия, астральная магия, с которой она не знакома, которой никогда не интересовалась и, кажется, очень зря. I'm gonna show you, how this Italian amor Is gonna love you harder than ever before       Он открывает большую дверь в маленький дом — такой же, как и все здесь — на самой окраине большим старинным ключом, проводя ее через узкий коридор к крученой лестнице на второй этаж. И только в этот момент вдруг перестает говорить. Беседа заканчивается внезапно, искристо, резко — как и начиналась. Просто обрывается на полуслове в этом мраке прихожей, где темнота — хоть глаз выколи, и тихо-тихо. Шуметь-то наверняка нельзя, в этих старых домиках в горах живут одни пожилые бабушки с загорелой кожей и четким распорядком дня. Только не шуметь не получится — она видит это в его глазах, когда впервые замечает этих чертят на самом дне серебристо-серого омута.       Он заглядывает ей в глаза — внимательно, осторожно, вопросительно. Спрашивает, не проговаривая ни слова вслух, одним прикосновением передавая посыл. А она отвечает. Мягким прикосновением к щеке, незаметным кивком головы, очередной нежно-сладкой улыбкой — фальшивой, конечно, они оба это видят, но улыбкой. Яна целует его губы, закрывая глаза и прижимаясь ближе — кожа к коже, тело к телу. Страстно, пылко, горячо — как всегда, как сотни раз до этого, но он внезапно отстраняется, нагло ухмыляясь одними кончиками губ и кивая на лестницу. Девушка неловко поджимает губы, поднимаясь по скрипучим, высоким ступеням вверх. Ноги немного подкашиваются, стопы болят от каблуков и долгой вечерней прогулки, голова немного кружится — не от алкоголя, но от эмоций. Давненько такого не было.       Комнатка, в которой они оказываются кажется совсем крошечной — но в темноте ей все меньше, чем на самом деле, видится, это не показательно. В голове проскальзывает предательская мысль о том, что ей любопытно, как это место выглядит на рассвете, когда солнце только-только поднимается из-за горизонта, осторожно заглядывая в зашторенные окна. Яна отвлекается от неё, проводя пальцами по футболке — сверху-вниз, ведя от плеч к бедрам — и подцепляя её край, острыми наманикюренными ногтями царапая идеальный (по ощущениям) пресс. Глаза начинают постепенно привыкать, и она наконец видит то, как незнакомый астр на неё смотрит. С приевшимся восхищением — обязательным, лестным — и умилительно чувственным желанием. Так, что она на секунду забывает о том, что для него она — лишь предмет спора, а он для нее — очередная попытка отвлечься от голосов и отдохнуть хотя бы пару часов. Ну и как дышать, конечно, тоже.       Напротив большого деревянного стола и скрипучих окон стоит двуспальная кровать — такая же как в любом дешевом мотеле у дороги, жесткая, пружинящая и почти такая же скрипучая, как рамы этих чертовых окон. Только обычно на таких кроватях трахаются — грязно, громко, со стонами, слезами и удовольствием. Между ними происходит что-то другое — он не пытается поскорее стащить с неё одежду и влезть в нижнее белье, он в общем ничего грязного не пытается сделать — только целует так, что она сразу чувствует его намерения. Даже когда она лежит на жестких простынях без одежды, а он зацеловывает её грудь, заставляя задыхаться и плавиться под прикосновениями, это не похоже на секс. Он не трахает её — он любит. Эмоционально, горячо, мокро — но совершенно искренне, нежно, без грубости и жесткости. Он не просто восхищается её телом — многие восхищаются, это не новость — он буквально боготворит ее.       В комнате жарко, по щеке к губам скатывается капелька пота, и она слизывает её, ощущая солоноватый привкус на языке и откидывая голову назад. Хочется ближе, теснее, глубже, больше — и в то же время дольше, меньше, чтобы растянуть эту сладкую негу ещё на несколько мгновений, да даже секунд, только бы она не заканчивалась. Яна сжимает чужие пальцы правой рукой, ногтями левой царапая чужую спину — он не сахарный, переживет пару глубоких царапин, у нее шрамы каждое полнолуние болят, и ничего.       По щекам бегут слёзы. В голове блаженная пустота, в мыслях ничего нет, голоса стихли окончательно, она даже отголоска не слышит, и это назойливое эхо тоже куда-то подевалось. И пока девушка пытается снова сложиться, собрать саму себя из этого дрожащего беззащитного желе, в которое она превратилась под чужими пальцами, он наблюдает. Внимательно смотрит на то, как кончики её пальцев и искусанные губы постепенно перестают дрожать, а складка между бровями разглаживается, лениво ласкающим взглядом обводит тяжело поднимающуюся грудь, медленно приходящее в норму дыхание и очаровательно алеющие в темноте загорелые щеки. И внезапно понимает, что не хочет её отпускать. Яна лежит с закрытыми глазами, складывая в голове случайные трехзначные числа, только бы успокоить стук сердца, только бы поскорее прийти в себя — начинает умолять голоса вернуться, но все без толку. Вокруг лишь тишина. Спокойно. Она наконец-то может вздохнуть спокойно.       — Так как тебя зовут, сладкая? — Насмешка в голосе, ясно-явный подтекст, который он вкладывает в это прозвище и вкус химической клубники на языке, смешанный с соленой нежностью полуночных поцелуев. Яна закатывает глаза, очнувшись от неясной дремы-забвения.       — Прости, не называю имени тем, кто выдумывает слащавые прозвища первой встречной, — она отвечает ему на чистом русском, в ответ на певучий итальянский звучащем грубо и отрывисто. Ей нравится наблюдать секундное замешательство в его глазах и следующее сразу за ним осознание, отражающееся на всём лице. Юноша смеётся и шутливо целует её куда-то в ключицу, пока она пытается вывернуться, впервые поймав себя на том, что не хочет уходить.       — Мне жаль, что мы познакомились именно так, — ни капли раскаяния. Он смотрит с хитринкой, говорит на русском более глубоко, уверенно, с чистой интонацией и как-то совсем бархатно. Если Яна думала, что на её родном языке невозможно говорить певуче, что он в принципе не может звучит певуче — она готова забрать все свои слова назад. Хочется растаять, расплавиться и растечься под его взглядами, прикосновениями и невозможными словами, остаться в этой маленькой комнатке со скрипучими окнами и старой кроватью навсегда, растянуть этот момент и запечатлеть его в памяти, чтобы каждый раз, когда станет плохо, возвращаться сюда.       Тяжелая туча за окном уронила на землю первые тяжелые капли ночного дождя, ударив о стекло звонкой капелью. Послышался тихий, первый, предупреждающий раскат грома, и за занавеской ярким зигзагом сверкнула молния. Девушка растерянно закрыла глаза локтем. Ей нужно было попасть к себе до рассвета, чтобы подготовиться к завтрашнему подписанию документов и дебатам, да и короткое черное платье, конечно, не подходит для таких мероприятий. Она прислушалась к собственным ощущениям, неожиданно для самой себя не ощущая той злости и разочарования, которая обычно приходила сразу после разрушенных планов. Ливень за окном, несомненно, вносил некоторую растерянность и внезапность в ее планы, да и по прогнозу раньше четырех утра начинаться он не должен был, но оставалась надежда на то, что в связи с погодными условиями, организаторы перенесут конференцию на несколько часов.       — Хорошо, прости, — вздохнул юноша, уловив быструю перемену в её настроении. Он вообще каждую её эмоцию считывал на раз-два, как будто мог прочитать её вот так просто, всего лишь взглянув в глаза или даже просто на мимику. Яна вообще-то считала себя довольно безэмоциональным человеком — мама часто говорила, что не может понять, о чем девушка в тот или иной момент думает — но этот астр словно видел её всю насквозь. Юноша внезапно перевел взгляд на окно, нехотя оторвавшись от её тела. Яна теперь смотрела на него открыто, прямо и ясно видела, как дернулся его кадык, когда их взгляды встретились. — Тебе придётся остаться на ночь.       Он не спрашивал, хочет ли она этого или есть ли у неё возможность — просто констатировал факт, да и спорить сил у неё не оставалось. Голова немного закружилась, когда девушка попробовала встать, поэтому единственным вариантом было рухнуть обратно на мягкую подушку. Возможно, в его словах можно было почувствовать какое-то разочарование и даже претензию, предложение было построено не очень дружелюбно, только Яна его прекрасно понимала. Она была лунатой. Дите луны и вод двуликих озер, ребёнок своих родителей и избалованная своим высоким положением в обществе девчонка, вместо сплетенных из резиночек браслетиков в детстве носившая золотые украшения Cartier и дорогую бижутерию Tiffany. Он — мальчик-галактика, сын звездного неба и свободных нравов, выросший среди несправедливости и иерархии в одном из этих огромных астральных домов, где, чтобы пробиться наверх, нужно работать не покладая рук всю жизнь. Они по разные стороны. У них нет ничего общего — кроме, пожалуй, желания пойти против правил и доказать всем вокруг, что они не те, кем их привыкли видеть. И, тем не менее, они оказались в одном городе, в одном ночном клубе, в одной постели и почему-то были совсем не против подобного расклада.       — Мне не нравится твой тон, — замечание, сделанное из чистой вредности, невинного желания хотя бы немного поддеть и дать ему почувствовать себя тем, кем он, вообще-то, и является. Это она делает ему одолжение, все ещё нежась на жестких простынях. Дождь — не такая уж и проблема, вообще-то, даже мокрые крылья могут унести её далеко-далеко отсюда, в дешевый номер в гостинице, где она бросила небольшой чемодан и пару тетрадок с конспектами двуликих лекций из университета.       — Зато тебе нравлюсь я, — очередная наглая улыбка и поцелуй куда-то в щеку. Яна пыталась увернуться и поэтому была почти уверена, что изначально чужие губы должны были накрыть её собственные. Она легко скатывается с кровати, наступая босыми пятками на старый паркет — чужая самоуверенность, правда, царапает намного глубже, чем холодное, колючее дерево. — Ванная направо.       Она оборачивается, поймав ленивый взгляд, снова вернувшийся к наглому поеданию её тела глазами, и слегка наклоняет голову в (саркастично) благодарственном кивке. Хочет включить свет, хотя и в темноте видит на удивление чётко, но сама же не позволяет себе этого сделать. Становится страшно. В голове — пугающая тишина, вокруг — слишком спокойно, и Яна невольно начинает искать подвох. Что-то здесь должно быть не так, иначе почему она чувствует себя так? Так хорошо, так безмятежно, так беззаботно — только все эти радостные эпитеты приобретают неприятный подтекст каждый раз, когда она вспоминает о том, что у неё хорошо не бывает никогда. Всегда что-то не так. А может, она просто боится, что ей может понравиться. Боится, что чужие веснушки почему-то становятся слишком похожи на звезды в темноте, что улыбка у мальчишки слишком искристая и глаза яркие-яркие, не такие, какие у настоящих людей бывают. И эти рыжие пряди, во все стороны топорщащиеся, они ведь по определению выглядеть нелепо должны, глупо, по-детски. А ей почему-то нравятся. От собственных мыслей — мыслей, которые не голоса внушают, которые ее, точно-точно ее — становится страшно. You will like it       В ванной пахнет каким-то медовым шампунем и сыростью. Стены здесь кирпичные, без малейшего следа плитки, блестящие гладкие плиты здесь только на полу — скользкие, какого-то молочно-бежевого оттенка, — а стены вместо изумления и восхищения смелым дизайнерским решением вызывают только ужас и какое-то совсем иррациональное желание привезти сюда хотя бы обои. Такие гладкие-блестящие, стекающие со стен, дешевые — как в отелях — они бы добавили этому месту хотя бы… приличия. Ну и занавеска малахитово-зеленого цвета, отделяющая душ от остального пространства и без того крошечной ванной, совсем сюда, конечно, не вписывалась. Хотя зеленый Яна любила.       Холодная вода помогла немного привести мысли в порядок и смыть весь накопившийся за ночь стыд, стекающий по коже мыльной пеной абрикосового геля для душа. Девушка, вообще-то, горячую воду любила больше, но здесь выбора особенно не было, приходилось довольствоваться малым. Тушь с ресниц пришлось смывать обычным мылом, жмурясь и мысленно умоляя луну пощадить глаза, а вот прикосновения горячих рук к коже тем же мылом не смыть — она пробовала. Отпечатки его пальцев остались, кажется, везде, щеки горели от привычного горячего стыда и чего-то ещё — знакомого, но пока не прощупанного, не опознанного тонким восприятием чужих эмоций и абсолютным непониманием своих собственных. Пожалуй, стоит раскинуть пару раскладов на произошедшее, может хоть карты что-то дельное подскажут.       В комнате было прохладно. Она вышла туда в одном полотенце, спокойно рассудив, что в принципе скрывать ей особенно нечего, разве что уродливые шрамы на спине постоянно хотелось как-то закрыть, спрятать от чужого внимательного взгляда. Мальчишка сидел на подоконнике в растянутых пижамных штанах и молча наблюдал за каплями дождя. Картинности и фальши этой сцене хватало, для полноты картины оставалось только сигарету в гибкие пальцы всунуть и слезу по щеке пустить для большей достоверности. Яна привычно закатила глаза, невольно вздрогнула от раската грома, прозвучавшего почти сразу вслед яркой молнии, и легко кинула мокрое полотенце прямо на кровать — все равно простыни грязные. Открытое настежь окно не внушало никакого доверия. Яна на всякий случай проверила золотой браслет на правой руке, только чтобы удостовериться в том, что он все ещё на ней и полон двуликой энергии, и только после этого осторожно подошла ближе. Сверкнула молния — ярко осветила загорелые щеки, покрытые веснушками, сверкнула серебряным зигзагом-отражением в серых глазах и разлетелись по всему городу барабанным ударом очередного раската грома. Дождь усиливался.       — Ты не боишься падать, сладкая? — С хитринкой спросил юноша, прищурившись. Задумчивость мгновенно спала, мальчишку выдавали только напряженные руки и беспокойные пальцы, выстукивающие ему одному известный ритм. Правда, Яна все равно заметила ту тревогу, с которой он вглядывался в небо, как будто боялся заметить погоню, мгновенную кару, которая может последовать за любым его движением.       — Глупо бояться падать, когда умеешь летать, — легко ответила она, брезгливо устраиваясь на самом краешке подоконника. И снова вздрогнула от грома. Они уже по привычке разговорились о какой-то малозначащей ерунде, о чем-то таком бессмысленном и попросту глупом, что ни слова из их разговора ей не запомнилось, только этот первый вопрос продолжал набатом стучать в мыслях.       Много позже — через несколько часов — на чистых, сухих простынях под тонким пододеяльником (заправлять в него одеяло было бесполезной тратой времени по мнению обоих) было намного спокойнее, чем в любом другом месте. За окном продолжал бушевать ливень, то и дело сверкали молнии и свистел ветер, проносясь по узким улицам старого города самым настоящим ураганом, а Яна просто позволила себе закрыть глаза и довериться астру. Наверное, впервые в жизни. И поверить в это глупое «все будет хорошо» после очередного раската грома за окном, и позволить обнять себя одной рукой, и даже немного неловко обняла его в ответ, прижимаясь ближе — только потому что холодно. Голоса в голове молчали. Только собственные мысли все никак не давали покоя, потому что она вдруг поняла, что боялась. Ужасно боялась упасть и признать, насколько бесполезны на самом деле эти тонкие, черные крылья, трепыхающиеся за спиной невыносимо тяжелым грузом и изо всех сил тянущие к земле. We gonna get sky high and create a new world       На самом деле все эти мероприятия были больше головной болью, чем реально полезной практикой. Студентов не подпускали к дебатам, не давали вносить собственные предложения или влиять на уже устоявшиеся правила, происходящее было скорее хорошо спланированным фарсом, где подростки просто сидели в стороне и молча конспектировали подписание очередной маловажной бумаги. Выпускникам и последнему курсу, правда, учавствовать уже разрешалось. Яна с самого детства появлялась на подобных вечерах, поэтому никогда не чувствовала себя лишней, разве что иногда завистливо поглядывала на взрослых, сгорая от нетерпения поучаствовать в происходящем по-настоящему. Не как красивая деталь интерьера или умница-студентка, издалека наблюдающая за умными политиками — но наравне с ними. Чтобы иметь возможность прочитать соглашение до подписания, внести собственные правки, тоже поучаствовать в дебатах и отстоять своё мнение. Но это все будет потом, это все еще впереди. А пока приходится довольствоваться малым — хотя этого и не хватает.       В связи с непригодными погодными условиями, конференцию переносят на десять вечера. Яну это вполне устраивает, ей хочется нормально выспаться и успеть подготовиться, даже если пока вся подготовка заключается в одном выборе платья и макияже. Весь день идёт дождь. После скомканного прощания с астром у её отеля, она ни с кем не видится — город как будто бы опустел. На самом деле, конечно, все просто сидят по домам, ждут, когда закончится непогода. В районе половины восьмого дождь постепенно перестает накрапывать, а в девять можно увидеть закат. Яна красит длинные ресницы водостойкой тушью и слушает какую-то безликую классику — пустую, скучную, надоевшую ещё в гимназии, но почему-то действующую как успокоительное. Голоса предупреждают, кричат и нервничают, по их мнению сегодня что-то пойдёт не так, что-то случится. Яна глотает таблетку от головной боли. Её тошнит от этой постоянной тревоги, от того, что ничто никогда не может быть просто в порядке, от нервов и отвратительного предчувствия. Раскидывает карты — на удачу — а вместо удачи получает черно-белый поединок двух огромных драконов.       Надевает любимое черное платье с открытой спиной и укрывает шею золотыми цепочками, пряча золотую нить за распущенными волосами. Укладка долго не продержится, но она и не хочет всю ночь провести в присутствии надменных политиков, которым сегодня предстоит, скрипя зубами, подписать чертов союз. Очень хочется посмотреть на их лица, когда впервые за много лет астры наконец смогут выйти с конференции победителями.       За ней приезжает чёрный внедорожник. Девушка давно перестала обращать внимание на никому ненужные траты, таким было условие матери — постоянная защита перед подобными мероприятиями и слежка. Охрана, правда, как Яна выяснила ещё два года назад, была довольно падка на деньги и взмахи густых ресниц. Ну и пустые обещания, несомненно, тоже работали. По ночам ей легко удавалось сбегать из-под пристального внимания взрослых, хотя перед важными конференциями отвертеться от излишнего внимания, очевидно, не удавалось.       Сегодняшний вечер должен был начаться в небольшой картинной галерее, закрывающейся около семи вечера и не работающей по средам — идеальное место для подобных мероприятий. Приглушенный свет и всеобщая неприязнь к абстракциям со стороны старшего поколения должна была немного сплотить две разные расы и сгладить обстановку, убрать напряжение. На входе стоял тучный мужчина с широкой золотой цепью на шее и татуировкой-тайновязью, украшающей обе голые руки — несмотря на грозный вид, он улыбался входившим в помещение и вежливо кивнул Яне, кинув на неё заинтересованный взгляд. Узнал, значит.       Потолок украшала огромная люстра с множеством хрустальных элементов, многочисленных висюлек, сверкающих разными цветами в свете самых обыкновенных лампочек. На молочно-белых стенах с большим интервалом висели картины — яркие, многообразные, с невероятным количеством простых фигур и сложных абстракций. Весь первый этаж такой — современный, яркий, цветной — Яна читала об этом в интернете. Здесь они начнут. Сейчас выйдут официанты с длинными бокалами пузырящегося шампанского, гости будут смеяться над шутками высокопоставленных чиновников, а потом шептаться по углам с подружками и глуповатыми тетями в вычурных платьях. Яна будет наблюдать. Внезапно послышались хлопки и тихие перешептывания. Девушка прикрыла глаза, мысленно молясь, чтобы это было не то, о чем она подумала. Появляясь в обществе лунатов с детства, она ясно выучила: хлопают — кто-то приехал. Она нехотя обернулась на прозрачные двери и раздосадовано поджала губы — к музею подъехал чёрный, затонированный Мерседес.       Из машины вышел высокий мужчина средних лет — с идеально уложенными темными волосами, в строгом костюме-тройке и лакированных ботинках. Яна не могла не узнать собственного отца. Мужчина показал зубы парочке журналистов, стоящих немного в стороне — его улыбка всегда больше напоминала ядовитый оскал, чем что-то хоть немного дружелюбное — и уверенно пошел ей навстречу. Хотелось убежать, спрятаться за ближайшей статуей, уйти в тень слабо освещенных углов галереи и раствориться в толпе, но это было неуважительно. Грубо.       — Как поживает моя любимая дочка? — Он говорит это намеренно громко, чтобы люди заоборачивались, пока девушка опускает взгляд и голову вниз, тщетно пытаясь спрятать лицо. Её часто узнавали лунаты, но не все астры знали, что у Дмитрия есть дочь. Яна хочет возразить, отшатнуться, уйти — к Сатурну эту тупую практику, посмотрит запись подписания дома, под одеялом, без натирающих туфлей от Джимми Чу и назойливых взглядов — да только идти некуда. Дмитрий вылавливает официанта и забирает с подноса два бокала, протягивая один из них дочери. Она сразу делает глоток.       — Что ты здесь делаешь? — Вот так сразу, без предисловий и вступлений, невежливо, грубо и нагло, как разрешено только ей. Хочется крикнуть эти четыре слова как можно громче — чтобы разлетелись по всему залу, отскочили от стен и поразили пеструю публику, проносясь набатом в их сознании — но кричать нельзя, можно только прошипеть — тихо, совсем по-змеиному, яростно, и с милой улыбкой на лице, резко контрастирующей с резкими словами.       — Подписываю выгодное соглашение и слежу за тобой, — прямо отвечает мужчина, улыбаясь полноватой даме в кислотно-желтом платье, проплывающей рядом с ними. Он протягивает дочери локоть и ведёт к мраморной лестнице чтобы провести на второй этаж, пока ей остается лишь молча следовать за ним, бесконечно кивая многочисленным знакомым отца и то и дело ловля непонимающие взгляды, обращенные на неё. Яна выпрямляет спину и высокомерно поднимает голову. Она луната. Это её образ, пора вспомнить о том, чья она дочь.       И все идёт не так плохо, как она думает. Дмитрий не отпускает её ни на секунду, шутит и поднимает тосты — все до одного за единство, союз и мир — но девушка чётко видит, что что-то не так. Они собрались здесь не просто ради подписания очередного глупого контракта, нет, Дмитрий не стал бы приезжать, ему плевать на эти контракты. И на дочь тоже. Голоса громко смеются над её глупостью — она уже не может понять, в голове это или в реальности — вокруг слишком громко. В одном из отдаленных залов, правда, неожиданно почти никакого нет. Ей удается отделаться от компании отца и его друзей, и теперь она молча стоит у пустого пейзажа — очередная картина неизвестного художника, рядом с которой на английском написано только два слова: «Still alive». Она тоже ещё жива, только ощущает себя как-то неправильно. Чувствует внимательный взгляд — один из тысячи за сегодня — который почему-то кажется ей знакомым. Тёплая рука осторожно ложится на плечо, и Яна вздрагивает, пока по коже мурашками проносится узнавание. Это вполне ожидаемая встреча, ни капли внезапности в ней нет — их встреча на сегодняшнем вечере была лишь вопросом времени, — но ей все равно страшно. Астр смотрит на неё невозможными голубыми глазами с прищуром, незаслуженным вниманием, которого ей хватило ещё вчера.       — За новый мир? — Он скупо улыбается, лишь слегка приподнимая уголки губ вверх и поднимая бокал с шампанским. Они чокаются. По пустому залу разносится звонкое «дзинь», и время вокруг как будто бы замирает. Яна подмечает дорогой костюм, расстегнутые три первые пуговицы белой рубашки и пушистые пряди рыжих волос, яркие, торчащие во все стороны, блестящие от лака и каких-то стайлинговых средств, наверняка не работающих. Юноша, которого она видит перед собой, разительно отличается от нелепого мальчишки, которого она встретила вчера в баре. Даже взгляд кажется более взрослым, серьезным.       Они смотрят на картину безымянного автора ещё несколько минут, пока в зал не начинают заходить другие. Яна не обращает внимания ни на кого, пока Дмитрий не хватает её за руку, одним жестом показывая всю свою ярость. Она сбежала. Скрылась в темноте зала без предупреждения, не сказав ни слова — так, как всегда делала лет десять назад, ещё в детстве на скучных мероприятиях. Дебаты уже прошли, осталось лишь подписать несколько бумажек и начнется что-то вроде праздника, временного перемирия, фестиваля. Это затянется на всю ночь, Яна уверена, останется только надеяться на первую возможность сбежать в свой номер в отеле.       — Яна, дорогая, на что ты так долго здесь смотрела? — Дмитрий разглядывает зал с нескрываемым пренебрежением, ему никогда не нравилась эта сторона искусства. Астр слегка хмурится, и через секунду Яна читает в его глазах узнавание и яркое удивление следом. Ей нравится эта смесь эмоций, ей в принципе нравится эмоции вызывать, поэтому остается только пренебрежительно закатить глаза и улыбнуться отцу — ядовито, зло, привычно.       — Кажется, нас ещё не представили, — юноша влезает в их разговор абсолютно нагло, бестактно, с искристым отражением улыбки в глазах и абсолютным безразличием в мимике. Яна смотрит предупреждающе, неготовая к происходящему, но прекрасно понимающая правила чужой игры. Дмитрий чувствует напряжение, но лишь обаятельно улыбается, хмуря брови — он легко распознает перед собой астра, только сегодня конфликт им ни к чему. — Я представляю Дом Сияния, Вениамин Калюжный, выпускник ДУБа, приятно познакомиться.       — Дом Сияния, конечно, — улыбка становится тусклой, и мужчина даже не пытается это скрыть. Лишь пожимает чужую ладонь, показывая немного больше брезгливости, чем обычно, и вежливо кивает. Яна знает, насколько сильно отец ненавидит этот дом. Ей остается лишь псевдо-заинтересованно кивнуть и мысленно улыбнуться самой себе. Кажется, её бунт против отца вышел на совершенно новый уровень. — Дмитрий Серебрянский, глава двуликого комитета по борьбе с преступностью в России, мистик. Моя дочь Яна, студентка ДУБа на… Как называется твой факультет, милая?       — Урегулировка международных и межрасовых отношений, углубленный курс мистики и охота на неправомерное использование двуликой магии, — легко отвечает она, позволяя астру провести внимательным взглядом по её платью, фигуре, скрытой за чёрной вискозой. Яна насмешливо улыбается, когда наконец ловит его взгляд. Где-то на первом этаже начинает звучать торжественная музыка и слышен звон колокола — наверняка запись. Пора спускаться. Вступление закончено, осталось поставить несколько размашистых подписей на очередной бумаге и пожать друг другу руки. Они создадут новый мир — гребаный рай на седьмом небе, где не будет надоевшего неравенства. Яна ловит эмоцию недовольства на лице отца и лениво берется за его локоть, медленно пробираясь к лестнице сквозь бурлящую толпу двуликих. Where somebody might die, But nobody gets hurt       Зал переполнен двуликими. На картины никто не обращает внимания — значение имеют только двое мужчин, стоящих в самом центре на небольшом возвышении, и документ между ними. Яна выдыхает. Осталось всего лишь несколько минут — они поставят две подписи, пожмут руки и разойдутся, на этом всё, даже дебаты интереснее. Происходящее — просто формальность. Но почему голоса в голове начинают паниковать, кричать, просить ее сбежать отсюда и спрятаться? Дмитрий крепко держит её за руку — он цепко сжал ее пальцы, как охотник, не желающий отпускать собственную жертву из своего капкана, даже несмотря на то, что далеко пострадавшее животное все равно уйти не сможет. Астр должен поставить размашистую подпись на документе первым — сегодня он победитель.       Яна замечает, что что-то идёт не так, первая. Лунат — поджарый мужчина средних лет с седыми висками и пронзительными голубыми глазами, девушка уже здоровалась с ним сегодня вечером — едва заметно ведёт кистью правой руки, ловя кончиками пальцев лунный свет. Она хочет крикнуть, предупредить, вырваться и остановить происходящее, но может лишь оставаться на месте, зажатая со всех сторон толпой, беспомощно наблюдая за тем, как в тонких аристократичных пальцах загорается белым золотом яркий болид. Секунда — никто не успевает понять, что произошло — и астр, выводящий витиеватую надпись где-то на бумаге, падает. Слышатся крики. Яна видит происходящее вокруг как в замедленной съёмке и все никак не может поверить, что это реальность. Что её отец правда столь яростно пускает диск за диском в астров, что те пытаются задеть их в ответ, а она просто стоит истуканом в этом пестрой, паникующей куче народа и не знает, что делать дальше. Прямо перед её глазами проносится серебристый шар, чудом не задевая голое плечо.       Яна хочет сбежать, но не видит в помещении окон. Лунного света не хватает, чтобы призвать крылья и взлететь, да и тактика это глупая — сразу выследят, сразу попадут и неосторожно перережут двуликую нить, оставляя дочку зачинщика корчиться на полу. В том, что виноват отец, девушка не сомневается — весь вечер ведь видела эту эмоцию в его глазах и никак не могла понять, что это. Сейчас понимает. Люди вокруг кричат и куда-то бегут, она остается стоять в растерянности, ноги словно прирастают к полу, а голоса в голове кричат-кричат-кричат. Больно. Внезапно ловит взгляд серебряных глаз — уже знакомый, серьезный и взрослый. Отступает на шаг назад. Вспоминаются его руки и прикосновения — горячие, жаркие, томные — и взгляд тоже — нежный, ласкающий, тёплый — а внизу живота на секунду тянет, но Яна видит его руки сейчас. И глаза тоже. Холодные, решительные — совсем как поблескивающий серебром клинок в левой руке. Где-то разбивается стекло — Яне кажется, это её собственное сердце падает вниз и раскалывается хрупкими осколками, потому что он идёт прямо на неё. Не обращая внимания ни на кровоточащий порез на скуле, покрытой веснушками, ни на лунатов вокруг. Они смотрят друг другу в глаза. Становится жарко — вспыхивает картина, какой-то мрачный осенний пейзаж, и этот огонь добавляет происходящему жизни — но им обоим плевать, в этом безумном мире только они. Яна представляет, как мальчишка загоняет этот клинок прямо под её кожу, разрезая нить и шепча что-то на ухо — почему-то в её воображении это что-то очень грязное и грубое, хотя у мальчишки даже имя солнечное, приятное.       Она просыпается от этого странного видения только когда чувствует резкую боль в бедре. Астральный диск проходится по коже оставляя глубокую царапину и обжигая — звездный свет всегда обжигает. Яна чувствуется, что сейчас упадет, и на секунду как будто даже теряет сознание — на деле же лишь контакт с астром. Она растерянно оглядывается, но нигде его не видит, вокруг только бесконечные шары-диски-болиды, лишь чудом её не задевающие, и люди, ещё не успевшие выбежать из этой суматохи. Срабатывает пожарная сигнализация — запоздало, но в то же время очень вовремя — и разливает по всему залу холодные струи воды, остужая разгоряченные тела двуликих. Лунатов вода не останавливает. Летят диски. Девушка чувствует, как её резко толкают в сторону и в этот же момент правое плечо — скорее спину — пронзает острая боль. Жуткое осознание, и она осторожно дотрагивается пальцами до пореза, и на кончиках остаётся золотисто-красная жидкость — кровь, смешанная с магией.       Яна не помнит, как выбирается из здания. Кажется, ей помогают. В голове остаётся один сплошной шум — как в телевизоре, когда антенна вдруг перестает функционировать — перед глазами — пустая действительность. Мокрое платье прилипает к телу, волосы липнут к шее и пачкаются в золотой магии, руки едва заметно подрагивают — как и коленки. Она не понимает, почему не реагировала, как обычно — стремительно, быстро, смело — почему вдруг застыла на месте и не смогла пошевелиться. Чувствует прикосновения пальцев к щеке, но ничего не видит — оказывается в пустой темной комнате, где никого нет. Ей что-то кричат, пытаются привести в чувства и, кажется, пережимают кровоточащую рану на спине. Запоздало приходит мысль о том, что уж лучше умереть — только бы не стать безликой. Она на автомате отвечает на вопросы, когда кто-то её о чем-то спрашивает и куда-то идёт. Её запихивают в машину и долго везут по неровной дороге, пока город постепенно приходит в себя. Дальше — лишь пустота и наконец замолкнувшие в голове голоса, оставшиеся на самом краю сознания ничего не значащим шумом. Таким же пустым, как и всё вокруг.       На утро спина не болит. Ничего не болит, Яна даже на секунду думает, что всё-таки умерла, только солнце светит в глаза слишком ярко и раздражает совсем как раньше. Значит, жива. Оглядывается — и узнает комнату, узнает скрипящую кровать и колючий паркет. Только теперь здесь пахнет не пошлостью, но итальянским кофе и корицей. Тепло.       — В новостях пишут, что это было недоразумение, веришь? — И голос насмешливый, как в прошлый раз, хотя Яна чувствует напряжение в интонациях. Конечно, она не верит.       — Кто-то умрет, но никому не будет больно, да? — Голова раскалывается. Бедро саднит, но крови нет — только уродливая царапина, длинная, ярко-красная. На шее не осталось и следа раны, только девушка все равно не верит, что обошлось. Это было близко. Очень близко. — Почему ты меня не убил?       — Смысл? — Смотрит на неё, как на ребенка, ей богу, словно одолжение делает. Только она за этим взглядом видит восхищение. Наивное такое, мимолетное, но яркое, чертовски эмоциональное. У него вообще в глазах одни эмоции, не на губах или в складке между бровями, а именно в глазах. — Одной лунатой больше, одной меньше. Я не убийца, а если бы не помог, мог бы им стать. Никто не умер, знаешь? Было бы обидно никогда не увидеть твои крылья.       — С чего ты взял, что когда-нибудь их увидишь? — Веня в ответ только пожимает плечами. Они почти не говорят. Утро вытекает сквозь пальцы, влажная прохлада начала дня сменяется знойным полднем и даже тень маленьких улочек не спасает. У Яны на языке крутится одно лишь наивно-летнее «спасибо», наполненное сладкой благодарностью и горьковато терпким сожалением. И глупости, конечно. Как и всегда.